Неожиданно для себя Дож вспомнил, что единственное, чем ему запомнились собственные выборы – была фраза одного из его соперников: «С дожем фриульцем республика погибнет!».

Все его естество воспротивилось набежавшему наваждению.

«Нет, я не позволю этому молодому коротышке погубить Венецию!!!» – мысленно прокричал Дож.

Он закрыл глаза, и сознании его вновь возникла его Венеция – не Республика с её интригами и декретами, а живое существо, дышащее страстью и хитроумием. Город-хамелеон, где под маской Арлекина скрывался кардинал, а в плаще дожа бродил нищий поэт.

– Megio un duca de Venezia che un re de teraferma (Лучше быть венецианским дожем, чем королём материка») – воскликнул Дож вслух. – Карнавалы… – прошептал он, и в голосе зазвучала горечь. – Вы думаете, это просто праздник? – обернулся он к советникам, будто обращаясь к самому городу. – Это гениальная мистификация! Здесь нищий целует руку графини, а палач танцует с герцогиней. Так и мы – прячем лицо за политикой, но Наполеон рвёт маски крюком своей артиллерии!

Он ударил кулаком по подоконнику, и стекло венецианской работы дрогнуло, как хрупкая иллюзия.

– Вы слышите? – его голос зазвучал страстно, словно проповедник обличал паству. – Французы у ворот, австрийцы точат зубы у Тироля, а Папа Римский молится за нашу погибель! И что мы? Играем в кости с судьбой, закладывая реликвии то одним, то другим! – Дож провел рукой по воздуху, будто рисуя невидимую карту. – Но Венеция не сдастся. Она пережила чуму, заговоры, войны… Она обязана пережить этого выскочку-корсиканца!

В его памяти всплыли лица: куртизанка в маске Баута, чей смех звенел серебром; юнга, продающий «счастливые» амулеты из стекла; старый гондольер, напевавший песни о любви и предательстве. Здесь, в этом водовороте страстей, рождались заговоры и тухли измены. Карнавал был душой Венеции – душой, которая умела убивать улыбкой.

– А вы знаете, почему маски разрешены даже в Сенате? – вдруг спросил он, обращаясь к Паринелли. – Потому что подлинные лица здесь опаснее любых масок. Но Наполеон не играет в наши игры. Он рвёт занавес, требуя, чтобы Венеция предстала перед ним нагой – без масок, без хитростей. И я… – голос его предательски дрогнул, – я не позволю ему этого.

Он подошел к столу, где лежали донесения: армия Наполеона у Вероны, австрийские эмиссары в Милане, корабли Директории у Лидо.

– Мы – акробаты на канате, – сказал Дож тихо, будто признаваясь самому себе. – С одной стороны пропасть войны, с другой позор капитуляции. Но пока мы танцуем, они не решатся на удар. – Его пальцы сжали край карты. – Карнавал должен длиться. Пусть французы думают, что мы беззаботны, а австрийцы верят, что мы слабы. А тем временем… – он взглянул на Паринелли, – реликвии уйдут в Альпы. Пусть Наполеон гоняется за призраками!

Его монолог прервал вошедший в кабинет пожилой секретарь, который с церемониальным поклоном объявил Дожу, что Великий канцлер Антонио Марино Каппа и все члены Совета Десяти прибыли в Зал Десяти и ожидают его.

– Синьоры, прошу следовать за мной, – решительно произнес Дож, накидывая соболиную мантию. – От решения Совета Десяти зависит судьба не только реликвий, но и всей Венеции.

– Помните, Синьоры, – сказал он, останавливаясь у двери, – Венеция падет лишь тогда, когда перестанет дышать. А пока её сердце бьется здесь, – он прижал руку к груди, – в карнавалах, в заговорах, в шепоте любовников под мостами… Даже если французы войдут в город, они захватят лишь тень. Настоящая Венеция умрет только вместе с нами.

Он вышел, оставив в кабинете тишину, нарушаемую лишь плеском воды в каналах – будто сам город вздохнул, готовясь к последней схватке.