«Всё так, – кумекала Настёна, глядя ночью в дощатый потолок барака. – Прав учётчик, как ни крути. Ладно, сама вроде пообвыклась, но сестрёнку и братика жалко. Вечно голодные, оборванные, простуженные. Из барака не в чем выйти. Поизносились. Из того, в чём приехали, выросли. В чужих обносках, на чужих объедках… Эх…»

Под утро забылась тяжёлым сном, а тут и забегали, заголосили. Быстро собралась, детей будить не стала, побежала посмотреть, что там, в конюшне. Пока все обсуждали, как да что медведь натворил, разглядывала здорового мордатого уполномоченного в белом дорогом полушубке нараспашку. Со страхом смотрела на его волосатую грудь и густые чёрные брови. Боровко пугал Настю не меньше, чем медведь. Так засмотрелась, что аж подпрыгнула, когда Егорка ухватил за бок.

– Ам! Чо, забоялась?

– Ну тебя, дурак, – стукнула его по плечу. – Забоишься тут.

– Пойдём, штоль, – Егор потянул Настёну за собой. – Без нас разберутся.

Не спеша побрели к баракам, жили в разных, хоть и земляки. Настёна Анненская была, а Егор из Бобровского района, познакомились на пароходе, когда по Печоре их везли. Из дома забирали в августе, сюда привезли в октябре: «Стоп машина! Выгружайтесь, ройте землянки, здесь будете зимовать». Тогда ещё все были живы…

– Слыхала, сегодня выходной по случаю. Позовёшь, что ли, чаю попить?

– Заходи, ребята будут рады.

– А ты?

– И я…

– Я тут вам сахарку приберёг… – Егор достал из-за пазухи завёрнутый в тряпицу кусочек сахара.

– Добрый ты, Егорша, – прижалась к нему. Такой худющий, родной, домом пахнет! – Послушай, что скажу.

И рассказала, что уезжает не сегодня завтра, в чужие люди прислугой. Что так всем будет лучше, и ей, и братишке с сестрёнкой. Заныло Егоркино сердечко, чувствуя разлуку. Да недолго так стояли, обнявшись, десятник крикнул лошадиные туши разделывать, конюшню в порядок приводить. Весь день провозились. Уже к ночи пришёл комендант, велел Егору и Илье завтра поутру на работу в лес не ехать, а быть готовым после обеда залезть в схрон, накидать стожок сена рядом с конюшней, и по первому выстрелу выскочить с вилами – медведя добивать. На ужин дали суп крупяной на бульоне из лошадиной головы, а наутро – мясо. Жить можно.

Остаток дня Настёна перебирала нехитрые вещички – что зашить, где рукава надставить или подбой у штанов распустить. Так до вечера и провозилась. Чуть свет опять гости. Давно заметила, что Митяй на неё поглядывает, заговорить не решается, а тут увидел, как Настёна по воду пошла – увязался.

– Охрана не нужна? А мы сегодня на медведя…

– Ну Бог помощь.

– Будешь за меня волноваться?

– Что мне волноваться? У тебя ружьё.

– Эт да… Я метко стреляю. Белку в глаз бью со ста шагов.

– Зачем в глаз-то?

– Штобы шкурку не портить. Хочешь, на шубу тебе настреляю?

– За какие заслуги?

– Может, нравишься ты мне.

Настёна молчала, думала, куда этот разговор может её завести. Вот и прорубь. Зачерпнула, приладила вёдра, побрела назад.

– А ты знаешь, что это всё дяди моего угодья? – Бубнил сзади Митяй.

– Это ж лес, какие здесь угодья.

– Во-о-от. У нас так повелось. Отсюдова до Подчерем – всё наше, Мезенцевых, никто здесь кроме нас не охотится. У дяди семьи нет, значит, и моё тоже. Здесь и белок, и зайцев полно. А то куница, да и соболь… Рябчиков бьём, тетеревов… А там вон вöрса оз летом будет. Я потом покажу. Земляника по-вашему. Знаешь, как пахнет! Всё наше.

– И медведь.

– И медведь, куда без него. Но дядя сладит. Он знаешь сколько уже убил?

– Сколько?

– Этот сороковой будет. У меня дома мамка шкуру на пол кладёт. Тёпло, хоть босой ходи. А сколько продал ещё, сменял.