У дверей возился конюх Пахом, нестарый ещё мужик, тоже из воронежских спецпереселенцев. В деле значилось, был он крепким хозяином у себя на хуторе под Анной. Два коня, две дойные коровы, овцы. Пахать работника нанимал, сам не справлялся. Летом тридцатого решил крышу железом покрыть. За то и загремел.

Пахло весной и навозом. Скоро конец рабочего дня, стойла готовы, почищены, сено заложено. Невесть что, но хоть с голода не мрут кони, чего не скажешь о людях. С ними не всё так однозначно. Боровко закурил папиросу сам, протянул пачку конюху. Тот мигом воткнул вилы в кучу старой соломы, заторопился подкурить от начальственного огонька.

– Я, Артём Николаевич, Мальчика почистил, покормил. Зуб ему подточил, обломился и колол, никак жевать-то. И постромки, постромки поистёрлись, надо б новые. Много ездите по зиме-то…

– Хорошо, гляну потом. Завтра на рассвете подгони к конторе. На, возьми. – Протянул с барского плеча полупустую пачку.

– Как скажете, Артём Николаевич. – Пахом радостно сунул «Казбек» за пазуху. Разжился.

На реке показался первый обоз с работягами. Боровко развернулся и пошёл в контору, не дожидаясь, пока разбредётся по баракам заиндевелый народец. Перед ужином подписал подготовленный список снятых с довольствия по случаю смерти, припечатал. Полистал отчёты: план, факт… Сложил в планшет принесённые учётчиком документы младших Ивановых: детские метрики, кулӧм йылысь свидетельства на Ивановых М. Л. и Г. П., фотографии бородатого кулака Иванова М. Л. анфас, профиль… Отдельно в нагрудный карман метрику Анастасии. Любил уполномоченный таких, худеньких и голубоглазых. И что б помоложе.

Глухонемая повариха принесла черенянь, солёных мороженных груздей и поллитровку сура. Ядрёное пойло срубило старшего уполномоченного наповал.

Снился Боровко родительский домик в далёкой станице, вишня в цвету и подсолнухи. Бескрайнее жёлтое поле под синим небом. Но тут налетел ураган, завертел маленького Артёмку и кинул с небес прямо на точёные пики заснеженных елей. С ощущением тошноты от падения вдруг проснулся Артём Николаевич в холодной чужой избе. За окнами орали наперебой: «Лови, лови! К реке побежала! Задрал, как есть задрал!» Боровко скатился с лежанки, спросонья схватился за наградной наган, встал за печкой. Вломился Митяй:

– Товарищ старший уполномоченный! Где вы?!

– Не ори. Тут я. Что там?

– Медведь! Лошадь казённую задрал, вашу покалечил. Конюха найти не можем. Одевайтесь, Вежев на конюшне – вас ждёт.

В лиловых предрассветных сумерках, в полушубке на майку, ввалился Боровко на конюшню, растолкав сбившихся у входа людей. У крайнего стойла доходил его Мальчик. Бешено вращал глазами и тихонько ржал. На весь проход развалились кишечные петли из разодранного могучей лапой живота. Рядом у разбитой загородки валялась мёртвая гнедая кобыла с обглоданным горлом. Боровко достал револьвер, вставил Мальчику в ухо и нажал на спуск. Меринок дёрнул копытами и замер.

– Ну что здесь? – В пугающей тишине спросил у стоя́щего столбом Вежева.

– Да вот, товарищ старший уполномоченный, стали собирать на делянку, а конюха с лошадьми нет. Пришли на конюшню, а тут такое.

– Народ-то здесь зачем?

Вежев опомнился, закричал на людей:

– А ну, пошли отсюдова! На сегодня работа отменяется. Эй, Митяй, давай, гони всех обратно по баракам.

Работяги стали расходиться группами, жались дружка к дружке, по одному страшнéнько. Мерещилось, как из-за ближайшего сугроба, раздирая сумерки, вывалится что-то страшное, косматое, готовое разорвать в клочья тщедушное трясущееся тело.

– Кровищи-то… – Боровко осматривался в конюшне, стараясь не испачкать сапоги. – Где этот чёртов охотник с его капканами, будь он неладен.