– Я такое уже слышал. В похожих обстоятельствах. Но тот человек… все-таки изменил свое мнение.

– Нет, это не про Эриджио. – Антаньо печально покрутил головой. – Но не суди его слишком строго. Он заложник ситуации. Редко кто способен плыть против течения.

– Это я тоже слышал.

– Пытки мои могли бы быть гораздо более жестоки и нестерпимы.

– Не надо. Не утруждайте себя оправданием тех, кто причиняет вам боль. Не восклицайте: «Ах, как тяжело ему пришлось! Он так страдал, обрекая меня на пытки!»

– Такова жизнь. Все мы играем свои роли.

– А вы – вы отыгрываете роль безумца? Зачем вы напечатали в типографии эту книгу? Вы же понимали грозившие вам последствия.

– Понимал. – Антаньо облизнул растрескавшиеся губы. – Как и Гиата. Я хотел… Мы хотели совершить нечто великое!

– Оставить след в истории. – Кенлар Бьоргстром горько усмехнулся.

– Да.

Величие. След в истории. Арунидис вполне разделял подобные мотивы и впервые взглянул на дело еретиков Галиччи с такой стороны. Но для него сами эти понятия были связаны, скорее, с властью над людьми и их судьбами, чем с властью над их умами.

– Моя роль – не только роль безумца, но и гордеца. – Антаньо умудрился улыбнуться. – Такие роли тоже нужны. Ты… злишься на меня и Гиату? На нашу глупость и безрассудную гордыню?

– Нет. Ну что вы – я злюсь не на вас, а на устройство мира, в котором мы принуждены жить. Я пришел, чтобы оказать вам поддержку – всю, какую могу. Выразить благодарность и разделить вашу боль, уверить вас, что вы не одиноки.

– Не печалься о нашей судьбе, мой мальчик. – Антаньо Галиччи глубоко вздохнул, задавил готовый вырваться всхлип и сглотнул слезы. – Никакое страдание не бывает вечным. Сколько бы оно ни длилось, когда-нибудь наступает конец. Даже магам в Адской Бездне предстоит мучиться не всегда… Я жалею о том, чего у меня никогда не будет, чему никогда не сбыться. Я думаю о еще одном восходе солнца, который не увижу.

– Увы, но вы уже давно не видите никаких восходов, потому что сидите в каменном мешке, где нет окон, хотя бы и зарешеченных. Дозвольте мне все же печалиться о вашей судьбе. Однако я совсем не хотел бы, чтобы моя скорбь дополнительно обременяла вас.

– Я был плохим опекуном, мой мальчик.

– Разумеется, нет. Пусть совесть не мучает вас напрасно. Вы хороший человек. Госпожа Гиата просила передать вам: она считает, что вы прожили хорошую и достойную жизнь. Несомненно, она права. Ну а с нами – с нами было очень сложно, но вы с честью выдержали выпавшее вам испытание…

– Ты вырос. Ты изменился, Кенлар. Ты говоришь со мной, как взрослый с ребенком.

– Извините. Да. Кое-что случилось – во время нашего путешествия.

– Жизнь обычно учит смирению, но с тобою, кажется, все обстоит наоборот.

Кенлар Бьоргстром дернул ртом.

– Ненавижу смирение. Однако я сознаю свою беспомощность. Я не могу вас спасти, вытащить из тюрьмы. Я знаю, как сделать мир лучше, как исправить хоть что-то, но у меня нет на то власти.

– Знаешь, как сделать мир лучше? Ты очень самоуверен.

– Вы правы. – Юноша снова вздохнул.

– Как у вас дела?

Как и при встрече с Гиатой, Кенлар Бьоргстром принялся рассказывать о своей жизни – очень подробно и только приятное. Антаньо Галиччи слушал, прижавшись лицом к окошку с той стороны двери, и улыбался. По щекам его снова текли слезы, прокладывая мокрые бороздки. Потом, как и Гиата, он просунул руку, сжал ладонь своего воспитанника трясущимися пальцами и не желал отпускать.

– Я буду помнить вас – до конца своих дней, – произнес Кенлар Бьоргстром, прощаясь. – Мы все четверо будем вас помнить.

– У вас ведь нет при себе ключей от здешних замков? – спросил Арунидиса Кенлар Бьоргстром, внимательно изучая его одежду.