Я вышла из машины, но не решилась подойти. Они несколько минут обсуждали что-то, тётя нервничала: то дёргала ручку двери, то отступала. Она наверняка не могла определиться, что делать с Кристин. Но всё же, после минутного молчания, зашла в дом. Джон вернулся.

– Твоя тётя решила сказать правду дочке, – сообщил он и закурил сигарету.

Я понимающее кивнула и уткнулась в плечо парня.

– Так бывает, милая. Не плачь. Не пугай ребёнка, – наставлял он, поглаживая меня по плечу.

Я собралась с мыслями и решила стойко пережить утрату. Из дома со всех ног выбежала Кристин. Джон подхватил её на руки, не давая приблизиться к машине.

– Банан! Пусть он очнётся, мама! – кричала девочка, била парня руками по широкой спине.

Я поджала губы, стараясь не разрыдаться.

– Джоан, пусть он оживёт! Пожалуйста! Банан! – умоляла меня малышка. Я лишь развела руками, не в силах ничего сказать.

Кристин кричала до хрипоты ещё какое-то время, а потом, уже без сил, вся красная от слёз, повисла на Джоне, всхлипывая. В багажнике старого Доджа лежал её верный друг. Мы зашли в дом, полный горя. Тётя Нэталин сидела бледная на кухне. Джон передал дочку её маме, и Нэталин успокаивающе гладила Кристин по голове, приговаривая что-то. Я была уверена, что тётя найдёт нужные слова и ослабит боль первой утраты в жизни ребёнка.

Я вспомнила, как тётушка успокаивала меня, несмотря на то, что ей самой нужна была помощь. Вспомнила белые стены больницы и нервную, злую мать, отрешенного отца и заботливую Нэталин. Семилетняя я рыдала одна на стуле возле палаты, ненавидела всех вокруг, особенно любимую, умирающую бабушку за то, что она оставляет меня одну. Мне казалось, что у неё есть выбор. Ей просто, как и мне, осточертело жить в такой семье, и она нашла выход. Она бросила меня, ей надоело заступаться за меня перед родителями, надоело пить лекарства, лежать, не вставая, и она уходит навсегда. Рыдания переходили в истерику, а из истерики в ступор. Тогда я услышала шёпот своего внутреннего судьи: «Это всё ты. Её сердце не сломалось бы, если бы ей не приходилось за тебя заступаться». Но Нэталин прогнала этот голос. Она села рядом и начала говорить о том, что так бывает: люди уходят независимо от наших желаний, что её мама – моя бабушка, прожила хорошую жизнь и теперь будет смотреть на нас сверху, без боли. Банально, но должен быть кто-то, кто это скажет.

Вот и сейчас Нэталин нашёптывает подобные слова своей дочке. Девочка заметно успокаивается и расслабляется у неё на коленях.

Мы с Джоном вышли в солнечный сад, где весело чирикали ни о чём неподозревающие птицы, а цветы хвастались своими яркими бутонами, беззаботно зеленела трава. Всё это казалось неуместным, и хотелось крикнуть: «Прекратите, вашего друга больше нет!» Я вспомнила, как старый пёс с упоением нюхал маргаритки, а потом смешно чихал, закрывая нос лапой.

– Где лопата, Джоан? – вырвал меня из мыслей жестокий вопрос.

Я попыталась вспомнить, видела ли я вообще здесь инструменты. Пока я думала, Джон подошёл к подвалу. Мне хотелось одёрнуть его, сказать, что там чудовища и призраки, не стоит туда идти. Но я лишь сжалась, представляя, как глупо буду выглядеть.

– Я спрошу у тёти, – предложила я и быстро зашагала в сторону дома.

– Не надо, замок спилен, – ответил он, срывая заржавевший кусок металла с двери и открывая створки дурно пахнущего подвала. Затхлый, гнилой смрад ударил в нос, заставляя морщиться. Джон закрыл лицо майкой и смело шагнул в темноту.

– Джон, пожалуйста, не ходи туда! – умоляла я. Но фигура парня упрямо спускалась в темноту. – Это опасно! Вернись!