Мне было его жаль. Друзья не унимались и в слег кричали насмешки.

– Грязный болтун! – кричала Мо.

– Беги в свою нору, крыса! – поддакивал Джон.

Больше всего не унимался Марк, который недавно сбил его с велосипеда на своём кабриолете.

Мама Джима выглядела не лучше; видимо, тётушка всё-таки задела даму из Нью-Йорка за живое. Она выглядела откровенно плохо. Миссис Миллер сменила свой вечный вечерний гардероб на какие-то большие обноски, слишком большие, не по фигуре. Королевская осанка испортилась, и миссис Миллер стала ковылять по городу, скривившись. Неприлично много украшений куда-то подевались, и осталось лишь одно обручальное кольцо. А потом и его не стало. Её Генри – мистер Миллер – ушёл, не выдержав таких изменений. И бывшая Миссис Миллер, Вивиан из Нью-Йорка, а теперь простушка Вив работает у старика Томаса, продаёт те самые черствые булочки.

Мне было жаль их.

***

Почти миновало лето, и скоро должна была приехать моя мама. Тётушка подарила мне мольберт, краски и кисти, и я рисовала закат, сидя возле забора.

– Джоан, – меня еле слышно окликнули. Я вздрогнула: Джим научился совсем бесшумно ходить. Как и его мама, он старался быть как можно менее заметным.

От неожиданности у меня выпала кисть.

– Я не хотел напугать, – продолжил парень, потупившись на свои ботинки. – Я лишь хотел сказать… хотел извиниться…

– Это ты прости меня, Джим, – перебила я его. Я давно хотела извиниться, оправдаться перед ним за своих друзей и за себя. – Я не хотела, чтобы так всё вышло. Я бы поменяла их отношение, если бы могла…

– Я понимаю, я виноват, – испуганно начал Джим. – Пообещай, что не скажешь им, что мы с тобой говорим.

– Обещаю, – мне стало стыдно. Всё-таки был шанс «спасти» его. Если бы я более настойчиво просила их прекратить, если бы я поставила ультиматум… Но я боялась. Я боялась их потерять, не готова была портить себе даже одно лето. Я эгоистка, а парень страдал.

– Что я могу для тебя сделать? – мне хотелось помочь ему хоть чем-то.

– Можно с тобой говорить, хоть иногда?

– Я скоро уеду. Но ты можешь мне писать, – я вручила адрес на незаконченной картине и спешно отдала Джиму.

Джим уставился на клочок бумаги у себя в руках и аккуратно положил его в нагрудный карман рубашки, прижав адрес рукой со шрамом. Сердце защемило; мне стало жалко мальчишку, который зря доверился своим родителям. Семья разрушена, издевательства моих друзей породили цепную реакцию, и озлобленность распространилась на всех их знакомых.

– В школе будет тяжко, – как будто прочитав мои мысли, грустно сказал Джим.

– Мне очень жаль… – продолжала я раскаиваться.

– Не стоит… Я сам виноват, – Джим застенчиво взглянул на меня. Его лицо озарял красный закат. Некогда пухлые щеки впали, а глаза отражали отчаяние и грусть.

– Можно я тебя нарисую? – неожиданно спросила я и, не дождавшись ответа, взялась за карандаш.

Джим неуверенно кивнул в знак согласия. А я уже меняла лист бумаги. Мы сидели в высокой траве рядом с фонарным столбом. Я посматривала то на Джима, то на бумагу. Получалось сносно, я неожиданно для себя добавила несуществующую ковбойскую шляпу.

– Ты никогда не рассказывала про своего отца? – начал Джим. – Я пойму, если ты не захочешь мне больше доверять…

– Ничего. Он политик, и, наверное, на этом всё. Не потому, что я тебе не доверяю. Я просто больше ничего не знаю. Он завтракает овсянкой, пьёт кофе и уходит. А вечером возвращается, мы ужинаем дома или в ресторане. Он спрашивает, как дела в школе и вообще. Всегда отвечает одно и то же: «понятно», «ага» – передразнила я безучастный голос папы.

– Папа, я получила отлично по всем предметам, – спародировал меня Джим.