– Ты его навел, падаль?! Это его сигареты!.. Вот чинарик, он бросил!

Голос Горшка удивил Пашку: он пел тоненьким фальцетом, так что старшина даже приподнялся – он ли это кричит. Горшок пел как в древней опере под открытым небом в честь уходящей зари… И это было мерзко.

– Что ты ему сказал?! Ты все сейчас расскажешь, агнец божий! – и Горшок грязно выругался, тоже напевно, почти в рифму, и глазки его под редким русым чубом стали совершенно свинскими.

Зрители – трое годков и пара «шестерок»-полторашников – как и положено в театре, не очень интересовались происходящим на сцене, они курили и говорили о чем-то своем.

– Не упрямься, Наука, выкладывай все, хуже будет! – старшина Крылов понизил тон, и у Горшка тихо спросил: «Может, хватит, Гарик? Каплей на пирсе…». Тот небрежно ответил: «Фараона Силыч угости тем, что надо, мы и с ним посчитаемся…»

– Ничего он вам не расскажет… – тоже выругавшись, выдавил из себя Пашка, пытаясь отвлечь на себя кровососов. – Нечего и рассказывать!

Горшок обернулся к нему, кажется, его глазки, полные поросячьего визга, не видели ничего. Скорее всего, так оно и было. Он никогда не мог держать во внимании больше одного объекта: говорят, следствие падения в котельное отделение. Пашка огромным усилием воли заставил себя подняться и взял увесистый булыжник… Но «крылатый» черт опередил его, сходу, неловко, но сильно пнул ногой под те же ребра…

Никонова они пытали еще минут десять, но тот только рычал на них волчонком. Под конец Горшок ударил его кулаком в грудь и, не глядя на жертву, пошел в караулку.

– Мы с тобой еще разберемся! – прошипел Крылов, но Никонов-Наука, скорее всего не слышал, оглушенный болью…

Проходя мимо Пашки, Крылов наклонился к нему и провонял в лицо, улыбаясь во все неровные зубы:

– У тебя есть такие сигареты? – и показал два одинаковых с околышами чинаря на ладони, с гордостью, будто то были золотые червонцы. – Один из них выкурил этот бешеный каплей. Что? Понял? Вечером с вами разберемся.

И ушел вслед за Горшком своей неровной походкой. Вскоре туда подтянулись и остальные… Над дверью караулки зажгли фонарь, а внутри включили телевизор – его свет мелькал в проеме открывающейся двери. Все почти как всегда… И только двое моряков остались на сырой гальке. Они лежали почти рядом, глядя друг на друга так, будто их на секунду подняло на гребень штормовой волны, и они оказались вблизи, а в следующую – где они будут?

… Дверь караулки отворилась, кто-то из молодых вышел и направился к ним, но громкий и злой окрик из помещения остановил его… Фигура помаячила и исчезла. Истрепанный ветрами дворик опустел. Столик под навесом, бывший некогда приличной беседкой, осиротел. Сколько поколений юных морячков, хилых теней, уцепившихся за сигаретки, как за последние соломинки в жизни, искали здесь утешения и укрытия. И в Море смотрели и верили… Но им не дано было и надежды на ответ. От дыма сигаретки в юной голове ничего не укладывалось – дым становился им смыслом и опорой.

– Живой? Ты совсем-то под тюфяка не молоти! Давно бы показал зубы – все бы не выбили. А так – заклюют… на хрен! Ты распаляешь их своей беспомощностью.

Но Леха Никонов, Наука, был явно в нокдауне. Старшина, кособочась как драчливая обезьяна, согнувшись от боли, скакнул к ящикам, поближе к товарищу, да и ветер здесь был слабее. Первое, что он услышал от Никонова, пытаясь усадить его ровнее: