– Я же сказал им – сидеть, ждать! В первую смену будут ужинать, кто много работал… И мясо! – будут есть они. Остальным… баланду хлебать!

Пашка привскочил и больно ударился о ящик: такой злобы он не слышал даже в голосе своего старпома. Или то не злоба, а задор?

– Отправляйте! И самому во вторую смену.

Старшина Крылов судорожно оглянулся в сторону лобастого в чистом альпаке и сунулся пройти мимо каплея, но за плечо был тихонько поставлен на прежнее место:

– Есть, – промямлил старшина и было двинулся вперед, и снова остался на месте.

– Ты забыл, Дима, все забыл… Тебя учили унижать слабого? Или просто боишься Горшка?

Пашка представлял, что могло твориться в душе у «Крылатого», вымуштрованного «учебкой» в абсолютном преклонении перед погонами, а сзади-то его держал под прицелом Горшок, грозный подчиненный, который на погоны чихал почти все три года службы!

И тогда Крылов гаркнул так, что затих прибой: «Есть!!! Разрешите идти? – и смотрел на офицера с лютой ненавистью.

– Теперь я понял. Похож на зверька. Жрете мясо, а прикидываетесь ягнятами. Исполняй!

Крылов увел молодых на ужин. Офицер стоял на ветру, поглядывая на годков, как охотник на дичь в силке. И Пашка в своей теплой норе отчего-то забеспокоился: не пропустить бы чего! Каплей направился к штабелю и подошел к Горшку, которого Пашке не было видно:

– Похож на бычка на бойне… Разъелся, как у родной мамы! Пару ящиков отнес сегодня? Я знаю, откуда вы беретесь, зоновская отрыжка… Только бесам нужны рабы. Иди, таскай, пока я на пирсе, если хочешь вовремя увидеть маму. Сегодня у вас постный день.

Пашка обомлел: он не представлял, что с Горшком можно так говорить. Если верить Лешке Никонову, на крейсере младшие офицеры откровенно побаивались его.

Горшок пошел, следом засеменил еще один годок Шнапс – Шестопалов, почти напевая:

– Скоро сто дней до приказа, и мы вольные птицы!..

Каплей усмехнулся и пошел назад в караулку, лоб и уши у него покраснели, ночью, наверняка, подморозит. Пашке стало зябко, а впереди вахта, ночь в обнимку с автоматом…

Каплей скоро вышел из караулки, но уже в огромной гражданской кепке на голове и с большой сумкой в руке, стоял и смотрел, как работают «уважаемые» морячки. Пашка готов был щипать себя – не спит ли? Невероятно! Горшок пашет без надежды на мясо и маслы! Что происходит? И где начкар? А-а, крейсерский фраерок, наверняка, на пути к возлюбленной.

Марсюков, задевая плечом и головой тяжеленные ящики, беззвучно чертыхаясь, вылез из щели, посмотрел вслед каплею. Тот шел от караулки напрямую к барже, по кучам выброшенной штормом гальки и водорослям, прямо по полосе прибоя… Чайки едва не задевали его голову, они чертили свои невидимые никому знаки вечной непримиримости берега и моря. Волны шипящими языками устремлялись к его ногам, не доставали и оставляли на пути только белую пену…

Пашка вспомнил, что именно такую картину он видел когда-то в своих снах-представлениях о море, о флоте, о мужественных людях, будто рожденных для опасности… Как давно это было! «Пашка! Пашка!» – словно кто-то окликнул его, не сегодняшнего, а того – веселого и лихого заводилу ватаги ребят… Где он теперь, тот Пашка? Старшину будто встряхнуло изнутри.

Каплей скрылся за пирсом, на барже – и это тоже понравилось Пашке, будто он сам пошел дать пинка скользкому Силантичу.

Впервые за полтора года службы и второй раз в жизни он сам подошел к морю и с чувством вины опустил руки в волну. Его обожгло холодом и кольнуло живой силой, как крапивными иголками. Он вдыхал с наслаждением говор неспокойных трепетных гребней… Потом ледяной водой провел по лицу и вытерся платочком – маминым подарком… Может быть, последняя из привычек, привитых ею, – иметь всегда под рукой чистый платок.