За эти пять дней на четверых съели всё, что было: кусок халвы из бардачка, сухую лепёшку, три огурца, две пачки орехов и шоколадку. К Тару несколько раз подходила девочка и приносила кости, обглоданные куски чего-то съедобного – это и спасло пса.

Мейра так исхудала, что когда выходила из машины с Таром, казалось, что её легко может подхватить ветер и унести прочь, как сухой лист.

Арам почти не спал. Он был единственным, кто мог вести машину, и следил за очередью, боясь упустить хоть метр – если появлялся просвет, его тут же занимали те, кто заплатил за такой несправедливый ход.

Селма тоже не спала. Будила зятя, если он начинал клевать носом. Виновато думала о том, что так и не научилась водить. Иногда выходила из машины размяться, но всё чаще замечала, что не может выпрямиться. Потом и вовсе перестала пытаться.

На пятый день очередь вдруг дрогнула. Люди ожили, начали радостно обниматься. Кто-то залез на крышу автомобиля и пустился в пляс, у кого-то хлынули слёзы.

Увидев это, Тар вскочил и радостно залаял. Радость передалась и ему – она значила, что всё ещё может быть хорошо.

Но ликование оказалось недолгим. Границу снова закрыли. Шлагбаум опустился, пограничники закурили, развернулись спиной и ушли, будто всех оставшихся уже не существовало.

К вечеру, на покалеченном микроавтобусе подъехали местные – угрюмые, наглые, с уверенной походкой тех, кто знает цену чужой беде. Один, с хищной усмешкой, подошёл к Араму.

– Можем провести через лес, по тропам, – предложил он буднично, как будто говорил о прогулке.

– Сколько? – спросил Арам.

– Автомобиль, – прозвучало просто.

– Что?

– Машину отдаёшь – и мы вас вывозим. Нет – стойте, пока не одичаете. Границу закроют, никого больше не выпустят. Мы сейчас проводим несколько человек – и всё, потом прекращаем.

Арам замялся:

– Это всё, что у нас осталось.

– А у нас вообще ничего. – Улыбка была почти дружелюбной, но в чёрных, как угольки, глазах не было ни света, ни тепла – только затхлая пустота, звериная, голодная. Глаза те принадлежали не человеку, а существу, которое грызёт всё подряд, не разбирая – враг ты или просто прохожий.

Мейра и Селма, стоявшие рядом, всё слышали, но слова застряли в горле.

Арам посмотрел на «Орвис» – исцарапанную, ржавую, но свою. Он знал, как она пахнет, как гремит замок, как скрипит при поворотах. Она была их убежищем.

Но она не была дороже жизней.

– Ладно. Забирайте. Договорились, – сказал он твёрдо, хотя внутри что-то тихо и болезненно оборвалось.

Селма молчала. Она всегда молчала – особенно в те моменты, когда внутри всё рушилось.

Пальцы её дрожали, пока она складывала в старую сумку самое необходимое: пару платков, пачку влажных салфеток, дорожные лекарства, маленький фонарик. Остальное – не умещалось. Ни в сумку, ни в её новую, незнакомую жизнь.

Каждая вещь в машине была частицей прошлого. Она помнила, как выбирала эти подушки с кисточками, как тщательно перебирала кастрюли – не слишком тяжёлые, но надёжные.

В плетёной коробке лежали её маленькие сокровища, с которыми так не хотелось расставаться: вязаные вещи для внуков, которых она страстно ждала, но так и не дождалась, и фотография в старом конверте – на ней они ещё вместе, на дачной веранде, в тёплом солнце ушедшего лета.

Все эти вещи казались страшно важными – ни одна не была бессмысленной. Но идти нужно было налегке.

Она бросила взгляд на зятя. Он стоял у машины, разговаривал с теми, кто потребовал обмена. Лицо напряжено, губы сжаты в тонкую линию. Он держался из последних сил – ради её дочери, ради всех них. Не сын, нет. Но именно он сейчас был якорем – тяжёлым, но не дающим утонуть.