Но я? У меня такого права нет. Я не могу начать жевать травку или перейти на овощной суп. Мой организм не заточен под растения, вегетарианство не принесёт мне ничего, кроме страха, боли и голода.

Я не могу есть животных – ведь они такие же живые существа, как и мы. Люди не понимают этого, не чувствуют, что они гораздо умнее, но больше подчинены инстинктам. Они могут любить, быть привязанными, способны на альтруизм и защиту.

Помню, как впервые, проезжая мимо фермы, я ощутил ярость, почти физическую боль. Страх животных резонировал во мне, их отчаяние было хорошо уловимым. Какая ирония: я – монстр, который питается людьми, – сжимаю кулаки от жалости к курам и овцам. Я даже думал прокрасться на ферму ночью и освободить животных, но мама объяснила мне тогда, что это плохая идея. Я не понимал и не понимаю людей: сейчас у большинства есть альтернатива мясу, но многие из них продолжают убивать животных и есть их.

Я не могу создать себе подобных, как вампиры, просто укусив. Мы не вырабатываем яд – и на том спасибо матушке-природе. Такие, как я, должны родиться, получить определённый набор генов, точнее – мутаций. Я – не выбор. Я – следствие.

Я вспоминал их семьи. Настоящие семьи, пусть и созданные странным способом. Они могли бы собрать армию, если бы захотели, и жить относительно нормальной жизнью. Но я не мог представить себя в таком сценарии. Семья… О таком я не мог даже мечтать.

Да, у меня есть мать. Ей было сложнее, и я не мог представить, каково ей было все эти годы – жить в одиночку. Она рано осталась одна, и каждый день для неё был борьбой. Я всегда видел её сильной, но знал, что за этой силой скрывается горечь утраты.

Мама часто рассказывала мне о моём деде. Он погиб, когда ему было сто пять. В его машину врезался грузовик, и никакая наша сила или регенерация не помогли бы. В семидесятых о безопасности в машинах думали в последнюю очередь – даже ремнями толком никто не пользовался. Мама говорила, что его буквально расплющило в металле. Ей тогда было двадцать, и она осталась одна. Её хотели отдать под опеку другой семьи – она не выглядела на свой возраст, – но она отказалась. Дед оставил ей приличную сумму денег, и она смогла выжить сама. Он успел её многому научить.

Дед был прекрасным педиатром. Для кого-то это может показаться странным выбором, учитывая нашу природу. Но он говорил, что это – его искупление. Становясь врачом, он спасал жизни, хотя и не мог перестать отнимать их. Он повторял: «Если ты можешь быть полезен миру, ты должен это делать, несмотря ни на что». Главными его принципами были стоицизм и уважение к человеческой жизни. Он передал это маме, а она – мне.

Свою мать она никогда не видела и не помнила – та умерла при родах. Да, даже такие, как мы, могут умереть. Её нельзя было везти в больницу: быстрая регенерация вызвала бы слишком много вопросов. Дед принимал роды сам, но у неё началось кровотечение. В конце концов, он решился отвезти её туда, не видя другого выхода, но не успел – она скончалась в машине.

Когда моя мать была беременна, её преследовал этот страх – что, если она родит меня и умрёт? Мне ведь никто тогда не помог бы. Но, несмотря на страх, она родила меня сама, в уединённом домике в Канаде.

Мы отлично понимали, что больше к нам никто не присоединится. За все эти годы мы не встретили ни одного человека, похожего на нас. Были просто мы – в одиночестве, вдвоём, на этой забытой, заброшенной планете.

Моя жизнь – это постоянное ощущение разрыва с остальным миром, с его нормами и ожиданиями.

И иногда мне хотелось верить, что это не так. Что где-то есть кто-то, как мы. Но я всё чаще начал сомневаться. Может, мы остались единственными?Может, этот мир забыл про нас?