Там, где звучит жизнь РозаЛи Авели

Все персонажи и события, описанные в этом романе, являются вымышленными. Любые совпадения с реальными людьми, живыми или умершими, или с реальными событиями – случайны и непреднамеренны.

Глава 1

Бавария, 1738 год. Маленькая деревня к югу от Мюнхена.

Мне было шесть лет, когда я впервые понял, что в нашем доме всегда холодно, даже когда печь пылает жарче, чем огонь в аду, о котором так часто говорил мой отец. На улице мела метель, снег с хрустом шептался под окнами, а я, прижавшись лбом к стеклу, ждал, когда вернётся отец. Отец мой, Велтен Блутхард, всегда ходил грозно, никогда не улыбался. Из дому уходил на рассвете, возвращался в сумерках или поздно ночью. Высокий, здоровый, с тёмными волосами, с густыми бровями. Иногда казалось, что из-за его густых бровей не видно его тёмно-карих глаз, но это было только в те моменты, когда он хмурился или сердился. На лице у него красовался шрам – от верхней губы до самого виска. Я никогда не интересовался, откуда он у него. Да и в шесть лет это было не важно.

Дверь скрипнула – тяжёлая, как и каждый вечер. Отец вошёл в своём длинном чёрном плаще, отряхивая снег с плеч с молчаливым лицом и с глазами, в которых вечно стояла тень. Он отпустил на пол тяжёлый мешок. Я не знал, что в этих мешках, и он никогда не предлагал мне узнать. Мать стелила на стол, не говоря ни слова. В доме вообще редко звучали слова. Чаще слышался скрип деревьев, свист ветра и лай собак с соседнего двора.

Моя мать, Мария, была словно ветка жасмина – тонкая, изящная, почти прозрачная. Казалось, что ветер мог бы унести её прочь. Её длинные тёмные волосы всегда спадали по плечам мягкими волнами, блестя в свете свечей, и пахли чем-то родным – возможно, лавандой или мёдом. Она говорила мало и тихо, но от её слов становилось светлее, как будто солнце пробивалось сквозь зимние тучи. Рядом с ней мой отец – высокий, суровый, с лицом, будто вырубленным из камня, – казался ещё более угрюмым. Её голос напоминал колыбельную, унесённую из далёкого сна, в котором никто ещё не знал боли.

Нас не любили, дети не играли со мной. Матери отворачивалась, когда видели меня, и уводили детей подальше. Моего отца боялись, но не уважали. В школу я тоже не ходил, как другие дети в деревне. Нет, мы не были аристократами или богатые бюргеры, чтобы обучать меня частные учителя. Даже ходить в народные школы, которые действовали при церкви и были созданы для низших слоёв населения, мои шансы приравнивались к нулю. Я был сыном палача, а значит, в будущем должен был стать палачом. Это ремесло передавалось нам из поколения в поколение.

Но я не хотел. Я мечтал о другом. Я представлял, как держу скрипку, как её голос наполняет воздух, как она поёт под моими пальцами. Я закрывал глаза и слышал музыку, даже в зазывание ветра, и иногда верил, что смогу вырваться отсюда. А потом открывал глаза и видел стены, увешанные чучелами: вороны, лисы, хорьки… даже голова дикого кабана с раскрытой пастью. Все они смотрели на меня, как немые, напоминая о том, кем я должен стать.

Отец посмотрел на меня и тихо сказал:

– Генри, иди сюда.

Он сказал это так, что аж мороз прошёлся по коже. Я подошёл. Он опустился на корточки, глаза его были уставшими, под ними залегли тени. От отца пахло кожей, металлом и чем-то ещё – запах, который невозможно забыть, однажды услышав.

– Уже скоро, сказал он.

– Ты должен быть готов, понимаешь?

Я кивнул, не до конца понимая, но знал, что нельзя возражать. В его взгляде не было ни злости, ни доброты. Только долг. Я был не сыном. Я был продолжением ремесла. Мы не ходили в церковь – палачам это не разрешалось. Наша деревня была единственной в округе, где проводились казни, и мы редко надевали маски. Отец всегда говорил, что маска – это не для нас. Мы были теми, кто стоял за пределами общества, те, кого боялись, но не уважали..

Глава 2

Наутро отец повёл меня в сарай. Снег хрустел под ногами, воздух резал щёки. Он молча открыл дверь, и внутри запахло соломой, перьями и чем-то железным.

–Поймай курицу, – сказал он, протягивая мне мешок.

Я послушно зашёл в курятник, ловко ухватил первую, что попалась, и прижал к себе. Сердце птицы билось под ладонью, как моё – быстро и испуганно.

–Теперь отсеки ей голову, – сказал он и положил на бревно топор.

Я застыл. Рука не поднималась. Топор казался тяжёлым, как камень. Слёзы сами покатились по щекам. Я отпустил курицу. Она с хлопаньем крыльев исчезла в дальнем углу сарая. Я бросился бежать. По двору, мимо телеги, мимо забора. Бежать, будто мог убежать от судьбы.

–Стой, негодный мальчишка! – закричал отец. – Как ты осмелился меня ослушаться?!

Он догнал меня в два шага, схватил за шиворот, ударил по мокрым щекам, а потом стал трясти, как куклу.

–Ты будешь делать то, что я тебе прикажу! – закричал он, лицо перекосилось от ярости.

Он вернулся в курятник, вытащил другую курицу и снова вложил топор мне в руки.

–Отсеки. Сейчас же!

–Велтен, остановись! – закричала мать, выбегая из дома. – Он же ещё ребёнок!

–Не вмешивайся! – рявкнул отец. – Мне было столько же, сколько ему, когда мой отец учил меня. Это наш крест. Мой отец был палачом. Я – палач. И он станет им.

Я не видел своего деда, но много слышал о нём. Он умер за долго до моего рождения. Вульф Блудхард – палач, родом из Мюнхена, был знатным палачом, чьё имя внушало страх и уважение. Его суровость и хладнокровие в выполнении своей работы стали легендарными. Он был настолько искусным в своём ремесле, что мог с закрытыми глазами точно и безошибочно рассечь голову любому, кто оказался под его ножом. Это мастерство принесло ему репутацию среди других палачей и в обществе в целом.

Отец часто говорил, что для деда все были равны: и стар, и мал, и богат, и беден. Если человек совершал преступление – он не щадил никого, не обращая внимания на происхождение, статус или богатство. Для него не было различий между праведниками и грешниками. Каждый, кто заслуживал наказания, получал его по справедливости, не важно, кто он. Это была его непреложная истина.

Он не знал пощады. Не щадил никого, будь то преступник или осуждённый по приказу судьи. Его холодная решимость и железная воля сделали его одним из самых признанных и страшных палачей в Мюнхене и других регионах. Люди боялись его не только за его ремесло, но и за его стальную выдержку. Его жестокость была не просто частью профессии, а неотъемлемой чертой его характера.

Несмотря на свою профессиональную репутацию, Вульф оставался одиноким. Внутри его всегда горела тёмная искра, и его жизнь была полна внутренней борьбы, которую он не хотел и не мог показать окружающим. Однако именно эта тёмная решимость позволяла ему оставаться в этой профессии, несмотря на все трудности и отвращение, которые она вызывала у большинства.

Его имя и мастерство стали настоящим символом страха и власти, и даже те, кто работал с ним рядом, избегали лишнего общения с ним. Вульф Блудхард был палачом, с которым нельзя было спорить. Мой отец учился в школе вместе с другими детьми, хотя это было не допустимо для сына палача. Дед готовил себе замену, моего отца. После смерти Вульфа отца отправили из Мюнхена в нашу деревню, где он и женился на моей матери, дочери палача Бруно, о котором я ничего не знаю и тоже никогда не видел. Да и в принципе о нём никто ничего не говорил. В нашей деревне к нашей семье относились так же, как и ко всем палачам. Умер Вульф – с ним и всё уважение.

Я смотрел на курицу, на топор, на отца. В груди всё кричало. Но я поднял руку. Топор опустился. Всё стихло.

Кровь залила бревно. Птица затихла. Отец молчал, а потом тихо сказал:

–Хорошо. Молодец.

Я не сказал ни слова. Просто ушёл в дом, оставив отца и мать во дворе. Дверь скрипнула за спиной, и я будто провалился в тишину.

Поднявшись по скрипучим ступенькам, я вошёл в свою комнату. Там было холодно, как всегда. Печь не топилась, окно запотело от моего дыхания.

Я сел на кровать и закрыл глаза. Медленно вытянул руки вперёд, как будто держал скрипку. Левая рука сжала воздух, где должен был быть гриф, правая повела воображаемый смычок.

Я начал играть.

Мелодия рождалась только в моей голове, но она звучала так ясно, так громко, будто действительно лилась в пространство. Она была грустной, но красивой. В ней было всё – снег, крики отца, куриная кровь на топоре, моя мечта.

Мелодия успокаивала. Я уходил в неё с головой, будто в мир, где не было сарая, крови и приговора, которому меня готовили. Я играл, пока пальцы не замёрзли. Я играл, пока не перестал чувствовать страх.

В тот день я впервые убил. Но воображаемая скрипка помогла мне остаться собой.

Глава 3

День за днём отец заставлял меня брать в руки топор. Работа палача была грязной. Не в смысле крови – отец умывался после каждой казни, менял рубаху, чистил топор до блеска. Грязной – в смысле душевной. Но при этом высокооплачиваемой. Мы жили лучше других: в доме был свой погреб, дров хватало на всю зиму, у матери было даже зеркало с медной рамкой, привезённое из Мюнхена. Но всё это ценой одиночества и страха. Отец был одним из лучших палачей в округе. Его знали по точности и скорости. Он обезглавливал с одного удара, быстро, чисто, без визга и долгой агонии. Казни через повешение он тоже проводил безошибочно – знал, где сделать петлю, как рассчитать высоту, чтобы шея ломалась сразу. Вульф его очень хорошо подготовил.