Домой Андрей Яковлев добирался с нескрываемым чувством радости. Радости от предстоящей встречи с родителями, встречи с пусть и неказистым, но ставшим вдали таким милым родным поместьем, радости от солнца, травы и деревьев. Радости, что всë наладилось с учёбой и можно, не стыдясь рассказывать об успехах всем знакомым. Все вокруг для Андрея было прекрасно, и будет прекрасно и сейчас, и всегда, потому что просто иначе быть не может.

Дома его встретил только отец и прислуга. Мать выйти не смогла. Из еë спальни по дому распространялся запах камфоры, которой уездный лекарь, мешая с селитрой, пытался остановить желудочные кровотечения. Помогало мало, так же, как и горячие припарки на живот. Больше всего облегчение давало молоко, но кровотечение оно остановить не могло. Оказывается, мать угасала уже несколько недель, но в письмах, которые получал Андрей в училище из дома, мать скрывала о болезни, чтобы не волновать сына, которому как она понимала и так нелегко даётся новая жизнь.

Быть возле себя, несмотря на увещевания сына, мать особо не разрешала, ссылаясь на то, что ей не хочется, чтобы еë беспокоили. Поэтому посещения больной родными были в основном краткими. Постоянно рядом больная терпела только меняющихся сиделок. В середине июля, оставшись с сыном один на один она завела краткий разговор:

– Чувствую, сынок, умру я скоро. Ты не спорь и не пытайся меня успокаивать. Что поделать: так уж суждено, что оставляю тебя, милый. Но ты не сокрушайся, живи ради меня как должно. Мне же оттуда радостно будет видеть, что у тебя всë хорошо. Будь только честен и даст Бог счастье к тебе со временем придëт. Отца береги. Я же вижу, что он сам не свой ходит. Его лишний раз пожалей, а меня жалеть… что уж, если так Господу угодно. Я его благодарю за всë: за то, что дал мне тебя и за годы с прожитые с твоим отцом. Жалею только, что не увижу тебя офицером. Ну вот и всë, что мне хотелось тебе сказать. Ступай, отдохнуть мне нужно. Я теперь и от разговоров устаю.

В конце месяца её не стало. Хоронили еë на сельском кладбище и местный батюшка несмотря на то, что собирались тучи, провëл отпевание неторопливо, с чувством. И природа будто восприняв скорбь людскую, деликатно воздержалась мешать им, заплакав дождëм лишь после того, как люди покинули кладбище.

Оставшийся месяц до возвращения в училище Андрей провëл в странном двойственном состоянии: бывая с отцом он, стараясь того поддерживать, бодрился, говорил какие-то малозначительные, затасканные фразы, а оставаясь наедине с собой, уже не имея сил на эту напускную душевную крепость, еле сдерживался от того, чтобы не заплакать по-детски навзрыд от душившего горя, боясь быть услышанным кем-нибудь из домашних.

К концу августа, утешив насколько было возможно отца, с обещанием писать почаще и с тяжелым сердцем, Андрей возвратился в училище. Предстоял второй заключительный год обучения, наполненный иными заботами. Для Яковлева прошлогодние тяготы казарменного обучения вдруг стали спасением. Они как бы прятали постигшее его горе куда-то глубоко в душу, туда откуда оно светилось неким напоминанием, но уже не жгло как ранее.

Год как-то незаметно промелькнул и началась подготовка к последним экзаменам. Наибольшие опасения как у юнкеров, так и преподавателей вызывали почему-то не химия или механика, или иностранные языки, а тем более воинские дисциплины, а казалось бы, уже выштудированные ещë в гимназиях русский язык и Закон божий.

После некоторых раздумий, для сдачи письменного экзамена по русскому языку нашли следующий выход: каждый юнкер был обязан заготовить письменный ответ на один из доставшихся по жребию вопросов из объявленного перечня. Накануне экзамена ответы разложили по порядку вопросов в парты и юнкеру, взявшему билет, оставалось только сесть за парту, соответствующую номеру билета и готовиться отвечать. Делалось это явно с ведома преподавателей, но портить жизнь юнкерам за-ради грамматики никто не хотел. В конце концов, если кому-то захочется стать Бестужевым-Марлинским или Львом Толстым, пусть доучивается сам.