Конечно, для двоих или троих у него местечко найтись могло бы, но он понимал, так нельзя. Или всех работников бери или никого. Потом свои же, тому, кто оторвался, житья не дадут: ни в какую артель боле не примут, могут и побить.

– Эй, мужики, здорово. Чего мастерите? Голубятню опять! – приветствовал он сидевших. Один из них хотел по обычаю подскочить к нему со своим вопросом, но Данилыч, будучи не в духе, махнул рукой: «Сиди на месте, мил человек, пока нет работы». Сам же подумал: «Пооборвались митяевы работнички, жалко смотреть…».

Мужики всё равно повставали, сняли шапки. «Здорово, Данилыч!» – а купец стучал сапогами прочь по настилу. Мужики, кряхтя, расселись обратно по местам, да продолжили тачать длинные жерди, соря белыми стружками. Помолчали. Один не выдержал, глянув купцу вслед, сказал,:

– Утёр он всё-таки нос Митяям…

Остальные с пониманием закивали головами:

– Утёр, утёр. Точно, утёр…

– Под Богом ходит, а если бы не ходил, так не утёр бы.

– Это точно, – закивали опять.

– Ну, хватит балаболить, давай, Гришка, показывай, как это будет…

Самый худой, с большим носом и зелёными глазами, встал, отряхнул рваные порты, поплевал на руки и, взяв небольшой колышек, стал вбивать его молотком в отверстие на конце жерди.

– Ты не молчи, объясняй нам, непутёвым.

– Во-во объясняй непутёвым. Ты-то путёвый у нас…

Мужики засмеялись, захлопали Гришку по дохлой спине, а тот, не обращая внимания на насмешки, вытер нос и, почесав бородёнку, заговорил:

– Короче… Немец на коне…

– А Гришка на козе… – сострил кто-то. Мужики загикали, но потом осадили остряка. – «Ну, хватит, хватит…»

– Немец на коне… – продолжил невозмутимо Гришка, – это пудов этак пятьдесят будет со всеми заклепками и сбруей…

– Да более ещё…

– Ну, вот… Он когда наступает, то тараном так прёт, что не удержишь, расплющит любого…

– Это точно.

– Я чего говорю… Пусть себе разгоняется, а мы встанем перед ним как есть, он и обрадуется, мол, русские дураки. А у нас прямо под рукой, на земле, травой или снегом прикрытые лежат жерди заточенные. Рыцари близко, мы эти жерди сразу все скопом поднимаем и в землю вот этим рогом упираем, – он показал на колышек. – Немец – тяжелый, отвернуть не успеет, мы ему брюхо-то и пропорем, до зада лошадиного…

– Да ну, чепуха какая-то. Ты хоть видел, как немец наступает. Его никакими палками не остановишь. Думаешь, колышек вбил и немца победил… Да не удержишь ты его, не удержишь!

– А я говорю, что удержу!

– Ну, вот сам и встанешь впереди со своей оглоблей точёной, а мы посмотрим…

– Ну и встану…

– Вот и встанешь…

Их спор прервала молодая баба, вышедшая во двор одного из домов, и, перегнувшись через забор, с норовом заговорила:

– Чего шумите, мужички? Ой, Боже ты мой, насорили-то, так и занозу можно подхватить…

– А ты, вдовушка, не ходи босая.

– Если и буду ходить, то не для тебя, косоротый… Гриш, а Гриш, зайди дрова порубить.

– Иду, Дарья…

* * *

Степка-немец обычно вставал засветло и уезжал, но сегодня его голые пятки торчали с печки из-под медвежей шубы. Он простудился. Хозяйка суетилась, готовя горячие отвары для него. Чихая, Амтлихштейн под своим тулупом произносил: «О, майн Гот! Чих, о, майн Гот!»

Стефан в Новгороде жил скромно, хотя всем болтал, что в неметчине у него дом двухэтажный, семья с двенадцатью детьми и челяди за сотню. Ему верили считая, немцев народом прижимистым. Полушку сберегая, будут не только в бедном доме жить, но всякую бурду в пищу потреблять.

Степка-немец отсылал своим из Новгорода деньги, но сам почему-то к ним не ехал. Его как-то спросили об этом, а он, будучи подвыпивши, махнул рукой и сказал: «Там плохо, еда не хорош, мёда мало…» «А как же дети Степан, не скучаешь?» «Я не знай, может быть. Дети это очень серьёзно, дети это много денек надо. Я тут, чтобы мои дети хорошо кушать, я не скучаю, я хорошо работаю для них…»