Его люди закивали. А свекровь, приметил Иван Данилович, лицом побледнела и змеиными глазами вперилась в него. «Видно поутру муженёк со всыпал дурака ей…», – позлорадствовал про себя Данилыч.

– Отродясь мы никаких грамот не писали. Воюем всё жизнь в дружине. И сын наш у князя служить будет…

Пошла перебранка. Чуть до оскорблений не дошло.

– Может к немцам сходишь, Данилыч, и грамоту сию заверишь, или к жидам… Ты же их породы, тоже торгуешь…

На это Иван Данилович не утерпел, хотел уже силу показать, но вовремя опомнился и тихо сказал полушёпотом:

– Не хотите, как хотите. У нас сватов каждый день – толпы. Вон, в передней ночуют вповалку.

Сказал и молча сел на скамью, сложив руки на груди. Гости притихли, понимая: старого хитреца не проймёшь ничем. Вон он сидит и честными глазами зрит. Небось, так же и немцев обманывает: «Нет денег, братцы и не будет». А у самого полный кошель гривнами набит. Вот взял и грамотку сватьям сочинил, а её не пройдешь, не объедешь. «Хочешь – подпиши и женись, не хочешь… иди отседова». В тишине кашлянул свекор, все оглянулись. А он, на Данилыча лад, так же вкрадчиво и тихо произнёс:

– Ты уж извини, мил человек, но писать мы не приучены, тут уже сказали. Мы мечом с плеча рубить привыкли, а писать не могём, ты уж не обессудь…

И вставать начал медленно, показывая, что закончил разговор. В углу тихонько охнули от такого поворота. И тут заплакал кто-то навзрыд. Жених молодой не выдержал, на краю стола хныкал, лицом в руки уткнувшись. Ему всего пятнадцать было от роду, но уже крупный откормленный был, почти гридень8*. На широкой спине, под рубашкой, так мышцы и ходили от всхлипов, будто волны. К нему подошёл отец и, взяв могучей рукой за чуб, поднял лицом к народу. Чувствовалось, тяжела голова лохматая.

– Ты что сынуля? Как так? Плакать вздумал?– растерявшись, лаского заговорил отец.

– Уйди, батяня! – ревел детина. Лицо у него распухло, губы в слюнях, слезы по щекам размазались. – Уйди, батяня, я жениться хочу…

– Так мы тебе невесту другую справим… – засмеялся отец, оборачиваясь к народу. Вокруг засмеялись душевно.

– Да-а! – взвизгнул молодец, скорчив рот от рыданий – Я на этой хочу, на Мирошкина дочери!

Он показал на Ивана Данилыча, это его так звали – Мирошкин.

– А чо на ней-то? Ты же её даже не видал… – продолжал отец, и тут остальные, с их половины, ещё сильнее захихикали.

– Ну и что! – опять взвизгнул молодец, и тихо, заговорщицки, добавил. – Зато, батяня, Олежка с Рогатицы9* видал, говорит – краса… я уж об ней мечтаю…

Иван Данилыч ухмыльнулся про себя: «Может и ничего парень-то? Полюбит, и бить не будет, а на руках носить… Да делать нечего, раз затеял такое, надо до конца доводить…» И пока он так думал, свёкор успел пошептаться со своими и повернулся к нему:

– Ты, Данилыч, извиняй, но мне со своими поговорить надобно, посоветоваться. Нам тут можно одним остаться или в другой раз приехать?

Ничего не оставалось купцу, как со скамьи встать и вместе со своим народом выйти из комнаты, уступив тестю. Выходя, в дверях встретился подьячий, спросивший тихонько: «Подслушать, Иван Данилович, или как?» Купец отмахнулся, мол, пускай, дело известное, не мешай. Прошёл в светёлку, на женскую часть. Там ожидали жена и дочка.

Тогда-то и дал Иван Данилович слабину в своём купеческом характере. В светёлке он увидел жену и заплаканную дочку. «Подслушивали», – понял он. Дочь навзрыд, охрипши, ревела:

– Батюшка, уступи ты им, любый он мне, любый. Пускай бьёт, только люблю его… И мать вторит:

– Уступи, Ванечка, уступи…

– Да где же вы повидаться-то успели? – опешил Иван Данилович, как и его свёкор.