По одному петушку любой скажет, что богатый человек там живёт. В палатах янтарных – пряниками медовыми пахнет, пакля между брёвен чистая, золотистая. В окнах не слюда, а как у богатых немцев – стекла цветные… Да, что дом! Тремя стругами, не считая пяти лодок, владеет он. Когда они на стремнину выходят, пол Новгорода на пристани глазеет. Хозяин любит на старом корабле впереди плыть, а два струга поновее, как киты ленивые, сзади тянутся. Любуется народ, дивится.

Иван Данилович на носу станет и рукой о лебединую шею корабля опирается. Так на ветру, грудью вперёд и стоит. «В облака мой лебедь смотрит! – мечтательно повторяет. – В облака!»

Но главное богатство купца – это пять дочерей. И пришло время старшую выдавать замуж. Хотелось ему, коль богат стал, дочку пристроить, как полагается. И жена со свахой оттого долго возились, всё выбирали между домов на Прусской улице, с кем породниться. Когда же сговорились с новой родней, Иван Данилович сам сватов и родителей зятя у себя принял и долго переговоры вёл.

Собирались они, как люди, – зимой свадебку справить, но что-то в новой родне не приглянулось купцу. То ли, то, что они из Суздаля родом, а отец их княжий воевода, то ли ещё какая соринка запала. Время затянулось, пошли постные дни. Свадьбу пришлось отложить. Намедни же со свёкром припозднились они. И когда совсем говорить не о чем было, новый родственничек, размякнув от сбитня6*, выдал ему всё про себя и про душу свою грешную… Стал похваляться, как жену жизни учит и дураком7*  по спине охаживает, да и кулаком даёт частенько, так что искры из глаз летят. Иван Данилович слушал его, слушал и вдруг понял, что и его дочку-милочку щербатый сынок воеводский будет плёткой угощать. У него даже слёзы на глазах проступили, так жалко стало родимую. «Ведь не зря сомневался старый! – вспомнил Иван Данилович тот вечер. – Не нашенские они, как сердцем чуял…»

– Так ведь баба, Данилыч!? Ты чего!? – даже привстал свёкор от удивления, узнав причину расстройства тестя.

– Нет, дорогой мой! – отвечает ему Данилыч, – я в твои тиски дочку не дам. Опозорюсь пусть, но не дам твоему прыщавому мой цветочек топтать!

– Так ведь не бьёт, не любит! – удивился отец прыщавого.

– Это у вас, у сермяжных суздальцев, так принято, у нас в Великом Новгороде другие понятия…

Так и не порешили они за столом в ту ночь ни о чем путном. К утру свекор уехал домой за свахой, матерью, сыном и другими нужными людьми, вернувшись к обеду. Не хотел он отступаться, больно невеста богата. Сели они тогда друг против друга и стали в тишине молча хрустеть всем тем, что холопы Данилыча на стол успели натаскать.

Друг на друга старались не глядеть, со смурными лицами ели. Ведь, всего день назад сидели они тут и решали о приданом и о свадьбе. Казалось, всё яснее-ясного, но тесть опять артачится…

Подьячий тихонько проскользнув из передней, где мать и дочка сидели, – их отец не допустил до разбирательства, – нагнулся к уху Данилыча и тихонько прошептал: «Готова грамота». Напротив перестали жевать, услышали. Купец встал и, приняв из-под руки свиток, передал его свёкру.

– Вот погляди, мил человек, какую рядную запись ты должен подписать со своей стороны. И я подпишу её, со своей.

Свекор почтительно принял пергамент и, развернув, стал громко вдумчиво читать, искоса поглядывая, то на своих, то строго исподлобья на противную сторону. Дочитав до места, где его сынок «…обязуется не бить и ни чем не унизить жены своей, ибо лишится всего приданого и надела…», не выдержал, и вскочил:

– Не может мой сын тебе такого слова дать. Ишь чего придумал, торговая душа. Договор писать с ним!