Забормотал непристойные вещи, памятуя, что отец Агафон слабо разумеет по-русски. Люди затихли, ожидая, чем закончится дело. Кто-то похихикивал. Но многие на этот раз жалели черноризца, молчавшего перед охальником. И так долго могло бы продолжаться, если бы мужичонка не приблизился к отцу Агафону и не сказал пакость против Иисуса Христа. Агафон встал во весь рост и схватил за шиворот бобыля. Черноризец был на голову выше и телом крупнее обидчика. Оглянулся по сторонам и убедившись, что все его слышат, сказал громко: «Ежели нехристь мне слово отвратное скажет – я прощу! Ежели Богу скажет, – и он поднял два пальца вверх, – Бог простит! Но, если нехристь скажет отвратное о Боге, – накажу». И отец Агафон размахнулся и ляпнул насмешника по уху. Бобыль отлетел и затих, отираясь. Ему говорили что-то, но он молча уполз с глаз долой, поняв, что во второй раз против громового удара не устоять.

В полной тишине отец Агафон сел на место. Деревенские мальчишки расселись подле него, как возле родного. Проповедник заулыбался, и заулыбались все вокруг. Теперь он не казался чужим. Теперь он в своей чёрной рясе, будто гора, высился вокруг своих деток, и даже свет от лучин, казалось, освещал только его одного.

Рано утром отец Агафон ушёл. Но всадник, посланный от старосты деревни, догнал его в лесу и передал просьбу от жителей остаться. Отец Агафон неожиданно для себя прослезился и, обняв посланца, согласился, сказав: «Я сеял, теперь пора растить…». Так и стал отец Агафон священником в деревне, где чуть не умер бедный Гришка-скоморох.

* * *

Гришка проспал почти до вечера другого дня. Ему настолько полегчало, что к вечерней трапезе он вышел сам. Люди даже ахнули от удивления, увидев его на пороге. Скоморох много не ел, помакал в молоко хлебушек, и всё. Зато часто спрашивал, приедет ли батюшка снова. И отец Агафон стал приезжать к Гришке почти каждый день, читать Святую книгу. А когда были прочитаны все Псалмы, Отец Агафон перешёл к Святому Писанию.

Прослышав об исцеляющих чтениях, к ним стал собираться народ со всех ближних деревень, и крещёный и некрещёный. В избу приходили и стар и млад. Хозяева дома стали роптать, и Гришку перевезли жить в крестильный дом при церкви. Там снова продолжились вечерние чтения, и вскоре в округе не было некрещёных людей. Вместе со всеми покрестился и Гришка. Он уже встал на ноги и работал при храме по хозяйству. Там, у отца Агафона, научился читать и писать. И не только по-русски, но и по-гречески и по-латыни. Даже собственноручно, с благословения, переписал на бересту весь Псалтырь…

Но прошло время, и душа скоморошья вновь затосковала по вольной жизни. Как-то, собравшись с вечера, он ушёл поутру искать свой балаган. Перекрестив на дорожку, отец Агафон сказал: «Много о Христе услышишь разного, и не только от люда простого, но и от попов. Всё равно люби их и прощай. Сам же молись и причащайся…» Но скоморох к этим словам не прислушался…

Помотался Гришка по свету, в поисках своих, изрядно. Нашёл в лесу только телегу их, давно поросшую травой, да разбитые гусли рядом в ручье. Что произошло там, он не знал. Поплакал, поплакал над горемычными друзьями, а сам пошёл блуждать в поисках пристанища. В деревню же ту, так воротиться и не довелось. Каждый год собирался, да всё как-то не получалось. И батюшку такого, как отец Агафон, он более не встретил. То священник лицом не нравился, то голосом, то поступками. «Нет в них святости, нет духа, не чувствую я… Вот если бы отец Агафон в той церкви служил, тогда бы я к нему ходил… Сподоблюсь как-нибудь и вернусь обратно. Там за всё время и отмолюсь, и причащусь. Может, и Новый Завет переписать возьмусь…», – говорил он часто своей любимой вдовушке. И утром, когда они сидели на лавочке на берегу Волхова, тоже сказал.