– Верно, Данилыч! – Гришка открыл рот, дивясь, отчего это ему самому в голову не приходило. Купец же для большей значимости поднял палец и ещё раз произнёс:

– Дорога ложка к обеду. Но я к тебе, Григорий Карпыч, вот зачем пришёл. Посоветоваться хочу…

Гришка обмяк и смотрел мудрому купцу в рот. Григорием Карпычем его никто никогда не величал, да он и сам забыл, как его по-отчеству. А Карпыч – это Гришке пришлось по нраву. Теперь он готов был как угодно услужить купцу… А тот взял по-дружески его под руку и вывел за забор. Чтобы ни вдовушка, ни какое другое ухо не услышало разговора.

Купец был хитрый и осторожный. Когда чего-либо затевал промашки не делал, с размахом вершил, с дальним прицелом. Вот и надумал он Григория к своей затее привлечь:

– …Плавание наше корчемное может плачевно закончится, – певуче начал он. – Варяжское море18* неспокойно: да и в наших землях, пока до Ладоги дойдём, всё что угодно может приключиться… Хорошо, если в полон возьмут и не убьют. Вот на этот случай я хочу твоих голубей с собой взять, чтобы каждую неделю их тебе присылать: мол, всё нормально, плывём. А если вдруг голубь не прилетит, так ты тревогу бей. В артель нашу иди, пусть выручают, выкупают. Я им, до поры до времени, говорить не хочу. Артельные, сам знаешь, поднимутся и будут вынюхивать, куда поехал, с кем торговал. А если узнают, что без их ведома, да ещё корчемничать пошёл, и вовсе выкупать не будут. Так что ты, Григорий, – рот на замок и голубей жди, вон они у тебя как песни поют… Может быть, они мне жизнь спасут. Во, как бывает!

Они остановились за забором и стали смотреть на большую клеть, водруженную на крышу сарая. Солнце сквозь прутья светило в глаза, грудастые птицы, курлыкая, важно расхаживали в его лучах. Гришка вздохнул и, понимая, что отказать не в силах, произнёс:

– Сизого дам… Вон того, с чёрным клювом, Черныш зовут – тоже дам. Ещё Пёстрого, Варяга, Полкана и Попугая…

– Надо восемь птиц, Григорий, два месяца плыть…– заметил купец.

– Ну, ладно, – Гришка вздохнул и с тоской добавил, – бери, коль так, самых лучших, – Попа пёстрокрылого и ещё Агафона…

Глава третья

Немецкий ангел

Прошло четыре недели с тех пор, как корабли Ивана Данилыча отплыли из Великого.

На морском просторе, средь холодной стихии душе его сиротливо стало, худо, одиноко. Вся надежда на паруса и струги, да еще на милость Божью. Тревожно дни проходили, тягостно, часто не спалось купцу. Бывало, вставал ночью, пробирался между спящими на нос корабля, ставил складень перед собой и молился, и шептал, и поклоны клал. А за спиной – сопение, храп, и Варяжское море шумело, баюкало…

После таких ночей он хмурился, с мореводцами19* до полудня не разговаривал. А в дождливое ненастье, в бурю начинал корить себя за стремную затею. Тогда не таился он, а, наперекор молниям, с остальными, голосил отчаянно Святителю Николаю20*…

Мольба его была услышана, провидение смилостивилось над ними – погода стала ясная. Запели тогда гребцы совсем не духовные, а буйные корчемные песни. Данилыч же продолжал тревожиться, каждый всплеск волны примечал. И как-то на закате углядел черные ушкуи вдали, похожие на разбойничьи… Так и не понял он, кто прошел стороной, но решил не испытывать милость небесную, запретил народу лиховать раньше времени. С тех пор «Святый Боже!..» – пели на просторе, «Святый крепки!..» – жарко становилось.

Нынче пришло время выпустить четвертого голубя из Гришкиной клетки. Данилыч с утра ждал появления немецкого берега.

С ночи на море стоял плотный туман. На рассвете из-за него не то что земли, но и стругов, плывущих рядом, не было видно. Куда ни глянь – всюду белое марево. Вода стояла, как в пруду. Слышалось, скрипят снасти ближнего судна. Люди, пробудившись, не спешили вылезать из под тулупов на утреннюю зябкость, а перешёптывались, лёжа на тюфяках. Один корабельный привстал, перегнулся через борт и стал умываться. «Эх! Студёная, как из колодца, жаль пить нельзя!» – заохал он, когда плеснул водицы на лицо и шею. «Чего кричишь!» – зашипели на него. «А, чо? Тута никого нет… Э-ге-ге!» – закричал он во всё горло. Из тумана отозвались свои. Мужики стали перекрикиваться, но Данилыч осадил их: