– Уйди, придурок! – говорят. Он вдруг расплакался, слыша, как скулит бедная. Стал гладить дворняжку по голове, причитать:

– Люди вы или не люди? Посмотрите, какие у неё глаза жалостливые! Отпустите! Ну, отпустите, мужички!

– Уйди, придурок. Съедим, тогда отпустим! – отвечали мужики, запихивая выгнувшегося от боли пса в мешок, держа его грубо за шкирку, будто кошку.

– Ох, ты, Божешь мой, беда-то какая, – причитал Гришка, семеня позади.

– Уйди! Сам есть не будешь, дай другим. Уйди!…

Гришка жалел божью тварь. Тем более, что приметил он этого пёсика ещё зимой. Сидел тот худенький, в поле, на февральском ветру, прямо на голом насте. Лапки грязные, глаза печальные. Гришка ещё подумал, у пёсика, как и у него самого, зубы на морозе ноют. Он кинул ему кусочек хлеба, но тот есть не стал, продолжая смотреть на доброго человека. И вот, теперь этого бедненького пёсика несут на съедение.

– Если сейчас не отстанешь, в глаз дадим! – рычали, огрызаясь на Гришку мужики, предвкушая закуску.

Вечером у вдовушки на печке Гришка вновь пустил слезу, вспоминая съеденного пёсика. Даже баба его вместе с ним всхлипнула.

– Они ведь, как и я, тоже – люди крещёные, а какие поступки совершают. Нет, как не ходил в храм, так, наверное, и не сподоблюсь никогда, – рассуждал он. – Как представлю, что рядом со мной эти молиться станут, а у них изо рта собачатиной пахнет. Нет, не могу…

– Так еретиком и помрёшь, не причастившись, – укоряла его вдовушка. – Бог-то тут причём, если они – грешники! – Она привстала с печи и, посмотрев в угол, где висели иконы, перекрестилась. – Прости, Господи…

– Да и к кому я там пойду со своим душевным сумневательством? – не унимался еретик. – Не-ет, я ещё не встретил такого батюшку, у которого причаститься можно…

Деревня из которой был Гришка родом стояла далеко от городов. Возле самой Литовской границы. Оттого крещение в ту пору до них не дошло. После очередного набега чуди произошел страшный пожар. Стало деревенским совсем невмоготу от горя. И ушли они всем скопом со скарбом и детишками подальше от пепелищ. Принялись по земле колесить и скоморошить для прокорма. С ними был и Гришка, тогда ещё совсем малой.

Исколесили они по Руси своим хором все дороги и земли. Научился он за это время всяким премудростям – и на гуслях играть, и в дудки-свирели дудеть, маски вырезать из дерева, свистульки лепить, штукарства премудрые показывать. Воробья на ладонь положит, в кулак сожмет, дунет, раскроет, а там – ничего. Вот народ дивится-то… Мог через голову кувырнуться и опять на ноги встать, мог изо рта огонь с дымом выпустить, люд со страху разбегался; мог верёвку так заплести, ни один хитрец не расплетёт, а он, чуть дёрнул – она и освободилась. А рассказов и басен знал всяких – немыслимо. Сколько песен с частушками – не счесть. Слово любое скажи, он с него начнёт и оборотец затейливый выдаст. В общем, чудачил по Руси вволю, но как-то в одном селении, на Масленицу, случилась беда…

В тот раз они, как бывало, верёвку между столбов натянули, и Гришка по ней ходил на радость народу. Но верёвка старая была и… лопнула, когда он на ней кувыркнулся. Отшиб себе Гришка всё нутро. На руках отнесли его в дом. Упал он не головой вроде, руки и ноги целы, а встанет – внутри вдруг что-то сильно заболит – стоять на ногах невмочь, кровь изо рта льётся. Друзья обождали немного, думая, может, придёт в себя, но, видя, дело серьёзное, оставили хворого, и укатили дальше. Наказали, побыстрее на ноги вставать и догонять их.

Но с каждым днём Гришка хирел на глазах. И есть уже не хотел, худой весь стал. В деревне люди говорили, отходит скоморох, и недели не проживёт. Округа эта была крещеная, староста поехал за священником в соседнее село, где стояла свежесрубленная церковь. Батюшка не заставил себя ждать, приехал в этот же день…