К описанному моменту подбежало двое коренастых официантов, которые без лишних слов взяли в тиски крикуна, поволочив его на выход, как последнего забулдыгу, не смогшего уплатить по счету.

Игорь Матвеевич крикнул вслед утаскиваемому гостю, который только рычал и сквозь зубы повторял обидчикам: «Отпустите, не имеете права»:

– Простите, Евгений Александрович, но вам, право, нельзя доверить и такую малость, как культурный разговор. Прощайте, голубчик!

Как только журналист пропал из поля зрения, гости вышли из ступора, возобновив весёлую шумиху. Виновник же торжества занял руки газетой, в какой раз живо окинув взглядом статью горе-журналиста.

Тут встрял Пётр:

– Игорь Матвеевич, а действительно, вы ведь и мне так не рассказали о фокусе…

– Фокусе?

– Как вам удалось рыбака уговорить прийти на собственную казнь?

– Ты правда хочешь знать, Пётр?

– Извольте, коль теперь я командир, посвятить в тайну.

– Тебя ещё официально не назначили.

– Вопрос времени.

Добронравов усмехнулся.

– Говорить ты начал уже как командир.

– Ну так что?

Игорь Матвеевич театрально оглянулся по сторонам, затем пальцем поманил друга поближе к себе и только на ухо посвятил молодого человека в тайну, которую больше никто не знал и никогда не узнает:

– Рыбак этот, Петя, очень любил свою жену. И когда она смертельно заболела, этот самый рыбак выполнил последнюю просьбу умирающей, избавив бедняжку от дьявольских мучений. Понимаешь? Ведь он сам сдаваться пришел, только попросил немного времени с дочкой повидаться.

– И вы согласились?

– А ты бы не согласился?

– К чему же тогда представление?

– Коль умирать, Петя, так с музыкой, как и уходить на покой, – с грустной улыбкой подытожил Игорь Матвеевич, с чувством шлепнув газетой по столу.

Над скудным текстом, за который и был с позором уволен Лукьянов, красовалась карикатура Алёши, где командир оказался изображенным на манер Наполеона, что восседал на своём гарцующем Петре.

Живешь себе спокойно, радуешься, иногда грустишь. Спешишь куда-то… А ночью в, казалось бы, кромешной тьме, как зажжется фонарь – и столько пылинок становится видно. Столько деталей сразу всплывает в пространстве, о котором до этого момента и не думал вовсе. А пылинки эти, словно звёзды, живут так по-особенному – и не радуются они, и не грустят… Но спешат ли? Тоже навряд ли.

Смотришь на немое представление и диву даешься, как, оказывается, много всего даже там, где, казалось, ничего и не было. Когда же луч фонаря незаметно исчезает под звуки тихих мыслей; когда и сам растворяешься в этой тишине, из ниоткуда появляется восходящее солнце, что знаменует новый день.

Особенная радость возникает именно в субботнее утро: рабочая неделя позади, а впереди ждёт ещё один выходной. Без назойливых будильников и вечных гонок с циферблатом часов можно проснуться полностью отдохнувшим. Привычная ломота в шее отсутствует, давая возможность перевести дух от перенапряжения.

Она ещё спит. Такая красивая в последних воспоминаниях, ныне же сокрытая занавесом. Поначалу рука тянется потревожить её покой в надежде удовлетворить собственное желание в прикосновении, но недремлющий ум одергивает ладонь.

На кухне следы преступления. Недопитое со вчера кофе, пепельница и пачка сигарет. Сколько раз я обещал себе бросить? Между «бросал» и «начинал» всегда стоит знак равенства. Если травить себя по чуть-чуть, то не считается – так звучит величайший обман, но разве сама жизнь не губительна? Хочется повторить ритуал, но что-то не дает… не позволяет ни допить остывший кофе, ни закурить последнюю, в кавычках, сигарету.

Меня пробирает озноб. Ноги несутся к входной двери. Именно. Свежий воздух не повредит, да и как можно отказать себе в такой маленькой радости, как прогулка? В подъезде прохладно, словно в чистилище, но я знаю точно, что выйду на свет.