Сумеречный полог косогора Николай Гиливеря

Возвращаясь с работы чуть раньше положенного срока, Григорий Степанович свернул на Тверскую улицу в надежде урвать в полюбившемся продуктовом палку «Столичной» и чекушку беленькой, разумеется, в оздоровительных целях.

Погода стояла не из простых. Разгар зимы сопровождался снежной вьюгой и полным отсутствием дневного света, хотя на циферблате ещё не было и семнадцати часов. Нехватка серотонина, постоянный стресс от работы клерком и толика неправильного питания совсем уж в край ослабили иммунитет Григория, по кой причине он и смог улизнуть пораньше домой с сильным жаром.

Протискиваясь через узкую дверцу своими внушительными габаритами, бедолага умудрялся героически сдерживать напор подступающего к пяткам чиха. Ещё вполне моложавая старушка с мольбой в глазах смотрела на болезненный профиль мужчины, надеясь, что для неё всё обойдётся, и она сможет без последствий покинуть конуру с двумя калачами в авоське. В последний момент, когда казалось, что Григорий благополучно проникнул в крохотное помещение, организм не выдержал, разверзнувшись рычащим чихом и целым фонтаном микробов, окативших женщину с ног до головы.

Извиняющийся взгляд больного отнюдь не исправил ситуации. Разгневанная и опечаленная особа смотрела на виновника всеми возможными проклятиями, которые были доступны её словарному запасу. Вышмыгнув же на улицу, она как бы смирилась с участью непременно заболеть и, уже никуда не торопясь, двинулась в сторону дома.

Григорий Степанович очень быстро позабыл о своей оплошности, переключив внимание на прилавок с разными угощениями. Каждый раз, когда его взгляд цеплялся за банку сгущёнки или кусок сырого мяса, во рту выделялась предательская слюна. Создавалось такое чувство, словно не ел несколько дней кряду, как случалось в студенческие времена. Но тогда и организм, и разум Григория были куда более выносливым материалом для подобных голодовок. Сейчас же мужчина чуть ли не падал, как ему казалось, от голодного морока.

Скромный оклад Григория позволил ему взять себя в руки. Он выпрямился своим впечатляющим станом, уставившись на продавщицу Люсю, которая визуально впечатляла куда меньше. Её блёклые глаза смотрели мимо покупателя, выказывая не столь высокомерие, сколько усталость от пятидесяти прожитых зим в беспристрастной столице, окружённой ещё более беспристрастной природой.

– Выбрали? – сухо спросила продавщица.

– Здравствуйте, голубушка.

– Лучше б вы дома сидели, а не заражали людей.

– Так-с туда и направлюсь. Полно вам отчитывать несчастного.

Григорий Степанович достал помятый платок и от всей души высморкался в него.

– Брать-то что будете? У меня сейчас смена закончится.

– Извольте, голубушка, палку «Столичной» и чекушку беленькой.

– Может, кусок свинины?

– Простите? – Григорий сначала и не понял, что хочет от него эта обворожительная женщина, ради которой он, собственно, сюда и ходил.

– Говорю, может, свинины вам? Вы вон кусочек давеча изучали-с.

– А, это…

– Сроку она не первого, а третьего. Надобно и есть, а то ведь стухнет. Чувствуете?

В подтверждение своих слов Люся начала махать тыльной стороной ладони, чтобы и назойливый покупатель почувствовал специфический запашок от холодильной камеры. Григорий Степанович начал принюхиваться, но, кроме забитого носа, ничего не унюхал. Зато, дабы уважить даму своего сердца, он сделал лишь вид неприязни, как бы подтверждая опасения продавщицы.

– Действительно, голубушка, пора бы этой свинке и доедаться, а не томиться за стеклом.

– Так купите?

Григорий, будучи человеком небогатым, как уже было описано выше, был бы и рад скупить всю свинину. Какое бы он произвёл тогда впечатление! А там слово за слово… Но, к глубочайшему сожалению, имея на кармане шестьдесят копеек, ему пришлось бы отказаться от намеченного лакомства в медицинских, разумеется, целях.

– Сердечно простите, голубушка, я бы…

– Плевать. Не отвечайте.

Люся молча полезла в соседнюю холодильную витрину, доставая запрошенную палку колбасы. Чекушка же водки чудесным образом досталась из-под прилавка, да так ловко, словно женщина и не имела к этому никакого участия. Раз, и заветная микстура уже стояла перед носом страждущего.

– С вас сорок пять копеек.

– Разумеется, сию секунду.

Пока Григорий насчитывал необходимую сумму, Люся успела соскучиться и прикурить папиросу.

– Вот, голубушка, сдачи не надо.

Умело пробежавшись по монетам, продавщица обнаружила вместо сорока пяти копеек целых пятьдесят.

– А на кой мне ваша подачка?

Григорий Степанович немного растерялся, но всё же нашелся:

– Хотел вам компенсировать хотя бы малую часть за некупленное мясо.

– Ага.

Люся безразлично закинула ворох мелочи в кассу, продолжив дымить и о чём-то мечтать, словно больше никого не было рядом.

– Люся… – осмелился вдруг Григорий, решив воспользоваться уединённой обстановкой. – А вы бы не хотели, как я наберусь здоровья…

Закончить мысль ему не позволил раздавшийся шум со стороны входной двери, а точнее, скрип оной да завывание непогодицы за ней. Нарушивший интимность старик даже не услышал дрогнувшего сердца Григория, чьи предвкушения рухнули с его появлением. Тонкая ниточка надежды была разрезана ржавыми ножницами. И что теперь?

– Здравия вам и хороших продаж, Люся, – прошептал Григорий Степанович, затем спешно удалившись восвояси.

Люся перевела своё унылое внимание на нового посетителя.

– Вам чего?

– Свининки бы, – ответил старик, мечтательно улыбаясь непонятно чему.

Вкатившись в парадную, Григорий Степанович неестественно бодро начал трястись, сбрасывая с шинели бесчисленное количество снежинок, которые, со всей присущей им печалью, превращались в сферические капли воды.

Совсем ветхая консьержка, смахивающая больше на злого духа, нежели чем на живого человека, выплыла из привратницкой со шваброй в руках, сразу же начав ею возюкать образовавшуюся под Григорием лужу.

– Это ж сколько вас тут за весь день, а? А я одна хожу тут и так переломленная, никакого уважения к возрасту, – шипела Зинаида Петровна, не столько вытирая лужу, сколько размазывая влагу на бо́льшую площадь.

– Крепкого вам здравия, Зинаидочка. Уж простите меня, злодея окаянного, но с такой погодой не забал-апчхи-уешь!

– Вот ты господи, ещё и убить меня решили. Лучше б дома отлёживались, батюшка, а не людей по миру пускали, – сказала консьержка чуть снисходительнее.

– Так вот и бежал давеча в свою норку зализывать раны.

– Главное, не налижитесь уж слишком сильно, а то как в прошлый раз получится. Песни я больше с вами петь не буду, даже под угрозой расправы.

– Побойтесь Бога, милая моя Зинаида Петровна, тогда ведь был юбилей. Неужто мало было моих извинений? – с укором поинтересовался Григорий.

Консьержка сразу же заулыбалась, растворившись в воспоминаниях о том дне, когда горе-жилец подарил ей роскошный букет цветов.

– Да, мил-человек, никогда не позабуду таких очаровательных гортензий.

– Вот-вот. Рубль и двадцать копеек, разве это не признание?

Зинаида Петровна по-доброму так глянула на Григория, затем ласково замахнувшись на него шваброй:

– Полно вам будет заливать. Идите с Богом.

– И вам не хворать, голубушка.

На четвёртом этаже со стороны лестницы послышалась отдышка, а за ней, спустя чуть ли не минуту, появился и сам Григорий, сражающийся со ступенями не на жизнь, а на смерть.

Было серьёзным упущением с годами не поменять место жительства, где бы имелся спасительный лифт. Но за общими неурядицами руки, да и что уж тут таить, ноги с прочими частями тела Григория Степановича так и не смогли дойти до решения проблемы. Куда было проще сквозь тяжелое дыхание каждый раз ругаться на весь белый свет, получая мнимое утешение в виде умозаключения, что это судьба такая, а не сформированные собственноручно обстоятельства.

В захудалой двери закопошился ключ. Хоть воздух в квартирке был и застоявшимся, но сейчас, с временно сложившим полномочия носом, неприятного запаха не ощущалось. Лицо тут же приняло благое тепло родных стен, да и весь организм, до этого напряженный, сразу расслабился. Сонливое состояние накатило на Григория. Он бы и рад был отдаться в объятия кровати, только сначала надобно было и немного полечиться.

Небрежно скинув свои весомые одеяния и переодевшись в домашний халат с бесчисленным количеством заплаток, больной аккуратно нарезал ровно половину «Столичной», не забыв прихватить в комнату и чекушку, которая успела порядочно остудиться.

Расположился Григорий в своём истёртом кресле, которое любил, наверное, даже больше, чем Люсю. В отличие от женщин, это измученное кресло не могло сделать больно, каждый раз радуя мужчину своим насиженным комфортом.

Включив радио на волне с классической музыкой, Григорий Степанович сначала долго сидел, думая о несправедливостях жизни. Трогательная скрипка из хриплого динамика подыграла настроению. Мужчина растрогался настолько, что позволил себе выпустить наружу скупую слезу.

Закрывая мысленный взор на стадии гнева, торга и депрессии, Григорий сразу перешел к нарезанной колбасе. Роль же ферматы в такой прозаической сцене сыграла чекушка, выпитая с особой деликатностью. Вот тут-то и наступило принятие, которое перешло сначала в беспокойную дрёму, а после, когда Григорий перебрался на кровать, в полноценный сон.