Встретившись опустошенным взглядом с обозниками, как и он все еще сотрясавшимися мелким ознобом от произошедшего, Максим, быть, может, впервые в жизни превозмогал самолюбиво ощутимую боль от всего то незначительного надлома, его привычного неизменного цинично-лицемерного состояния души. И от того он жалобно утробно и сдавленно, словно израненный волк, изрыгнул из себя жгучее горестные слова, похожие, не то на поиск незаслуженного сострадания, не то, не более чем на тоскливый вопль:

– Не-э…, вы ета вид-да-ли…, а…. вид-д-дали?!

И покачиваясь, подошел к телеге, подобрал вожжи, обессилено сел на нее и, свирепело, понукая, погнал лошадь. За его телегой, не отставали и лошади его спутников.

Яшка по прозвищу Сахалин, он же Каторга, в приподнятом настроении, в четверти вер-сты от места впадения в Байкал, вершним, преодолел конским бродом Сухинскую речку. Под ним яловая, смиренная кобыла четырехлетка Звезданка, вынесла его на крутоватый взлобок невысокого яра противоположного речного берега, значительно правее стойбища сухинских эвенков и он громогласно понужая ее, правил прямиком к тунгусскому отогу.

Над байкальской тайгой просыпался утренний рассвет наступающего дня. Под речным яром, вплотную над белым кипением горной, говорливой реки, белесой паутиной копился и медленно сползал к Байкалу снежно-ватный туман. Там, еще больше сгущаясь, стелился он точно смятой, рвано-клочковатой постелью, по-над притихшими от безветрия водами. Над головой Яшки сизо-пепельное, едва рассветное, дождливое небо, продолжало без устали сеять мелко моросящими осадками. И от того, довольно намокший брезентовый лабошак, стал дебелым, а небесная влага начала постепенно, но уже ощутимо чувствительно холодить тело его, хоть и разогретое с утра пораньше свежей порцией опохмелки.

С час тому назад, пощечинами и немилосердными тумаками разбудил Яшку хозяин и свирепо, и матерно ругаясь, велел ехать к тунгусам. Яшка, все еще пребывая в состоянии глубокого похмелья, с трудом отправлялся в совсем нежеланный ему утрене ранний путь. Собираясь, Яшка смутно припоминал, как вчерашняя попойка, начинавшаяся с дружеской встречи с давнишним его приятелем Максой Столбуном, приказчиком Филоновским, продолжилась с не весть откуда-то взявшимся Оськой Хабой. Этот несносный тип Хабулька обладал невероятной способностью неотступно ходить за каждым, точно по пятам. И что самое поразительное, он отнюдь некстати безмолвно неожиданно появлялся там, где его не ожидал бы и никто. Казалось, выпивка-то только, только приобретала все более веселую задушевность встречи, но, как всегда этот зануда, принялся задиристо и драчливо о чем-то тупо нозить Яшке. При задушевных виночерпиях с друзьями Яшка не терпел скан-дальных ситуаций и, обладая не дюжиной силой, всегда пресекал их беспощадно, для чего он без лишних слов напрочь выхлестывал двумя, тремя свинцово-тяжеловесными ударами любых зачинщиков. Так Каторга поступил и на этот раз с Хабой. Для Яшки не показалось удивительным, что в продолжавшейся выпивке, не он и не его приятель, так и не заметили, как Оська, уползая избитый им, без лишних вопросов покинул дружеское виночерпие.

Но, а вот потом, а что было потом, Яшка помнил совсем слабо. Как во тьме всплывало в его мозгах последующие расставания с другом, выпили-то вечор немерено. Но все ж таки смутно, припоминал, что Макса, кажется, гостил у него за вечер дважды, при том скулил, как самая что ни на есть побитая собачонка, что мол, был унижен и «опорафинен» какой-то еще там тунгуской, и Каторга непременно обещал разобраться с ней. А потом он проводил гостя и по жутко непроглядной, ненастной тьме непонятно зачем потащился он еще и к Евлашихе. Нет, он, конечно же знал зачем, но эта здоровенная, русская баба, видимо чем-то очень тяжело увесистым приложившись к Яшкиной голове, разом пресекла неожиданно вспыхнувшие в нем всякое вожделенно любовное мужичье намерение.