А он контужено, едва разжимая задеревенелые губы, так же немо, от все еще не проходящего шока, жалобно и вымученно разжал рот на землисто-посеревшем лице:

– Ка-жи-ысь, ета и не баба…, а сущай дь-я-вол!

Здесь же на дороге, присев на корточки и свернув дрожащими руками цигарки, закури-ли они, не понимая как поступать дальше, как через время до их ушей донесся нарастающий грохотный шум. И секундами позднее, прогремел он мимо их, со звенящим оттенком металла, издаваемым тележными шинами колес. Лэтылкэк резко натянув поводья, остановила взмыленного и глубоко водившего взмокшими боками коня. Спрыгнув с телеги, легкой пританцовывающей походкой подошла она к ним, покорно встающими перед ней, невероятно смелой, молодой и обаятельной женщиной. Все с тем же, не прошедшим испугом, они вынужденно отвесили ей мелкий поклон. Она же в ответ лишь холодно подчеркнуто улыбнулась им презренно уничтожающей улыбкой:

– Твоя, сопсем полхой лючи! Моя не можна гобори, ходи чум гости тбоя.

К ней, слегка покачиваясь, подбежал крепко подвыпивший Уваул, и она грозно сказала:

– Собери тех, кто не совсем упился, и ребятишек взрослее, посильнее. Нужно срочно раз-грузить обоз. Эти трое тебе помогут. И она, вновь направив винтовку на потрясенных, и окончательно поверженных в безволие русских, продолжила грозно и повелительно:

– Телегим грузи дольжен тбоя обратно. Туда шагай, сторона не ходи. Моя стреляй, будим.

Лэтылкэк махнула стволом берданки, в сторону двух неразгруженных подвод. Уваул, первым засеменил стариковской походкой, а следом пошагали покорно Максим и остальные.

Через четверть часа, Максим и его товарищи, резво понужая лошадей, преодолели брод в обратном направление, и остановились на болотистом левобережье реки Сухая. Максим спрыгнув с телеги, бросил на землю, как обжегшись, из рук вожжи. Остановились за ним и лошади его спутников. Оглянувшись в сторону стойбища и редко размахивая руками, он в бессильной злобе, все еще подавленно ошарашенный, хищно ощерился и выдохнул:

– Вот зараза…, змея под-колодн-на-я!.. Не! Да, это ж сущай…, это ж, раз…, разбойник!

И вдруг в Максима, словно расплавленным свинцом, проникло, глубоко обжигая внутри: и все изощренное сознание, и всю самую малую клеточку такого сильного, мужского его организма, ощущение полного бессилия и какого-то не проходящего страха перед этой, еще почти совсем девчонкой. А главное, по его представлениям – из числа кого?!

Вот именно! До нестерпимо обидного, из числа всего-то каких-то, столь презрительно воспринимаемых им ничтожных инородцев. И он мысленно твердил, как какое-то заклинание: «Как же так могло случиться, он волевой, далеко не глупый, и не лишенный физической силы мужчина, привыкший в любых ситуациях постоять за себя, не смог противопоставить, какой-то там презренно ничтожной ороченке ничего?!». Вместе с тем удивляло его и то, что здесь за рекой на Мочище, размахивая от бессилия руками, едва преодолев парализующий железную волю страх, он вдруг безоговорочно отчетливо для себя уяснил:

«Она была явно сильнее его своим внутренним содержанием, сложенным из более силь-ного характера, чем у него и из еще чего-то совсем непонятного для его столь изощренной натуры». И вот это-то самое-то что, желал бы незамедлительно понять, при всем желании никак он не мог. Уму такого изворотливого дельца и самолюбца, в силу сложившихся поведенческих стереотипов его бытия давно в большом разнообразии людских сообществ, такое со всей очевидностью никогда и не станет осознаваемое понятным.

А это были обычные качества честного человека, порядочность, совесть и достоинство, и прежде всего, ее как женщины матери, наделенной еще и ответственностью, в том числе и за судьбы сородичей, столь низко и преднамеренно униженных Максимом поголовным пьянством и их беззащитной недееспособностью, противостоять такому изощренному злу.