– Моя сопсем не знай …, почто тбой така худа гобори. Моя знай, один хозяйка, а гыде чичаса… – обрывками фраз задыхаясь, прохрипел Уваул.

– Где…, где хозяйка твоя …, показывай?!

– Пусти черта ӈэлэвсипчу (страшный)…, задабила сопсем – все, также хрипя, пытался выскользнуть из железной хватки стальных объятий Яшки Уваул.

– Удавлю…, отвечай, где она?! – в бешенстве орал Сахалин, округлившись дико глазами.

И вдруг в который раз, приподняв придушенного старика, он с силой отбросил его в сто-рону и шагнул к первому, попавшемуся на его пути чуму. Это было жилище шуленги.

У Уваула, упавшего плашмя, всем телом на каменистую россыпь, от сотрясающего сознание удара, разом все померкло в голове, а из носа и ушей, обильно хлынула кровь. В то мгновение Яшка, не оборачиваясь, уже открывал дверцу чума и увидел женщину, сидевшую на кумолане, пребывающую в призывной позе обращения к земным и небесным духам, покровителям стойбища.

Звук неожиданно распахнувшейся дверцы заставил её отвлечься и вскинуть взор на во-шедшего русского. Его звероподобный и не в меру озлобленный вид, не предвещал ниче-го хорошего. В молниеносном прыжке, словно пантера, она уже дотянулась до оружия, и в следующее мгновение, спустив с предохранителя, направила его в сторону непрошенного гостя. Яшка, действовал аналогично, и в каких-то, быть может сотых долях секунды, опередил ее. Левой рукой он отвел ствол в сторону, а ударом правой ноги, нанес сильнейший удар, способный свалить с ног и молодого бычка трехлетку. Громом прогремел выстрел, пуля, прошив дверную окосячку, ушла в «молоко», а на полу с разбитым лицом лежала, поверженная Лэтылкэк. Каторжанин, резко оглянувшись, схватил с маленького столика жестяное ведерко с водой, и выплеснул ее на лицо недвижимо лежавшей женщины. Та застонала и открыла глаза. Яшка, отбросив ведерко, склонился над ней.

– Чо, ожила? Ишь ты…, ишо придумала стрелять! Я те постреляю… – дыша прерывисто, как загнанная лошадь, густо сдабривая речь самым похабным матом, проорал истошно Сахалин и невольно остановил свой яростно-злобный взор на лице эвенки. Даже сейчас, в кровь разбитое, но природно не обделенное роскошной красотой, оно казалось, лучилось изумительно-утонченной привлекательностью и потрясающей женственностью. Однако любоваться женской красотой, свирепый каторжанин не привык. Тем более, его жертва вызывающе ненавистно молчала, и не отводя своего раскосого взгляда, смело смотрела ему прямо в глаза. Да так! Что заскорузло кровожадный уголовник Яшка Каторга, не выдержав, потупил и отвел в сторону, свой холодно-стылый взгляд, невыразимо задубелого, матерого убийцы. И вдруг его тяжело тугодумное мышление осенила догадка, преисполненная приливом еще большего приступа ярости и злобы:

– Ах…, так это ты…, ты сволочуга, вчерась забижала мово дру-г-га-на?!

Лэтылкэк, все так же молча плюнула ему презрительно в лицо, и понимая какой угото-ван финал их такой жуткой встречи, равнодушно отвернулась. Взбешенный еще больше, каторжанин, уже занесший для убийственного удара кулак, неожиданно передумал, схватил и бросил Лэтылкэк на постельную лежанку, где обычно любил передохнуть, оторвавшись от дел ее муж. В следующее мгновение, он молниеносным движением, с треском сорвал с нее одежду и резким, очередным ударом прекратил всякое ее сопротивление. Лэтылкэк вновь потеряла сознание, но в остекляненном отражении ее открытых глаз, где застыл весь ужас произошедшего избиения, мелькнули, и уличный свет, ворвавшийся в распахнутую дверь, и тень молниеносно приближающегося к ним в прыжке человека. На этот раз изверг, не успел и обернутся. Такой же сокрушающей силы удар, каким обычно повергал в безсознание всех своих противников Яшка, повалил и его в какое-то мгновение, как рухнувшее в ветровал дерево, в один ряд с Лэтылкэк.