Несомненно от случившегося вечернего того недоразумения, сегодня поутру, Евдокия как не смазанная лодочная укрючина, скрипуче-надтреснутым басом, долго и нудно выговаривала ему Яшке Сахалину самые обидные, но похоже все же больше нарочитые слова, когда принесла поллитровку на опохмелку. Нет, он, конечно же, и не пошел бы к ней вечор, если бы не стал запримечать, как она, давненько хозяйствующая на подворье Осипа Бабтина, одинокая многих лет вдовица, всегда такая неприступно-суровая и строга с другими, с некоторых пор стала к Якову несколько особо снисходительна и добра. Да вот беда, закоренелый каторжанин Яшка Сахалин, так и не поимевший с молодых лет никакого опыта общения со слабой половиной человечества, не умел разговаривать с женщинами по трезвому и потому быть может-то и, решился приблизиться к ней, только осмелев после вчерашней попойки. Нет, он не имел в голове, каких-то там зло обидных намерений, как впрочем, и не был способен поразмыслить над тем, что Евдокия, хоть человек и с довольно грубым складом характера, все ж таки женщина и вполне могла ожидать от него, совсем иного подхода. Но так уж получилось, что к обоюдному их сожалению, Яшке Сахалину, с ранних отроческих лет привыкшему жить не по-людски, и любой житейский вопрос решать не иначе как силовое принудительно, этого, как раз, и не дано было знать.

И от того он сейчас, безнадежный и ограниченный тугодум, пребывая не очень-то в напряженных размышлениях, затуманено распутывающий на хмельную голову, как ему казалось, клубки какой-то всего лишь не совсем складной, но забавной ситуации, не заме-тил, как совсем неожиданно для себя, очутился на тунгусском стойбище.

Перед Яшкой, у самой кромки каменистого берега Байкала, предстала на берегу реки, все та же небольшая лесная поляна, где вчерашним днем Максим Столбновский, преднамеренно спаивал эвенков. Там мало что изменилось после вчерашних событий. На поляне по-прежнему валялся порожний бочонок из-под спирта, а рядом с ним, тот большой деревянный ковшик-черпак, из которого угощал тунгусов спиртом Максим. Далее на камени-стом берегу Байкала, все так же одиноко стояла, так и с не набранными сетями морская рыбацкая лодка. А в лодке на сетевом полотне, принакрывшись обрывком дерюги, мерт-вецким сном спал старик Тымауль. Его же старуха Айголик, с непокрытой неприглядно вскосмаченной головой седых волос, сидела почти у самого среза байкальской воды и насквозь промокшая от дождя, периодически взвывая по-волчьи, невнятно бормотала что-то на родном языке. Яшка решил было направиться к ней, но увидев, как по каменистому берегу к нему приближается человек, проворно спрыгнув с коня, пошел навстречу. Это был старик Уваул. Приблизившись вплотную, тот отвесил низкий поклон русскому.

– Менде лючи! – приветствовал он и, не дожидаясь ответа, справился – Тынэвэ ахилтана хэкухи вэ (вчера вечером водку), но ет огонь бода на отога тбоя бози…, была?

– Ты хто…, чудило?!.. – злобно и унижающе эксцентрично прервал его Сахалин.

– Моя? Не…, ет Уваул гэрбив (меня зовут) – добродушно произнес старик, и продолжая на родном языке, миролюбиво призвал Яшку называть его, все ж таки по имени.

От Уваула, так же как и от Яшки Каторги, в эту злосчастную минуту бледнеющего от закипающей злостной ярости, нещадно разил спиртной перегар.

– Да мне нас..ть как тя зовут! – взревел Сахалин и дико вытаращился на него.

Свирепо схватившись за отвороты одежды эвенка, Яшка встряхнул старика так, что у того в мгновение окончательно протрезвевшего, перехватило всякое свободное дыхание:

– Ты мурло не мытое, говори, где рыба добыта, и как его…, етот ваш…, орочон гламнай?