Сухинские берега Байкала Александр Анатольев

Весь первый летний месяц мучун (май – июнь по григорианскому календарю) с небес не упало и капли дождя, в верховьях горного хребта Ламуды (Морской), горела тайга. Зверь покинул ее, удача отвернулась от эвенков охотников. Номоткоуль творил обряды саман, и настойчиво просил добрых духов земли и неба, всех других божеств всесильных, простить грехи подопечных ему людей, вернуть отвернувшуюся удачу их промыслов. Духи услышали воплевзывающие мольбы, и заклания истового служителя древней веры тунгусской.

Три дня дует, не стихая северо-восточный ветер и как в шаманском исступлении, рокочет, буйствует Байкал. Вздымаются над почерневшей его бездной водной огромные волны, вскипающие в завитках своих водоворотных гребней, аквамарин белёсой россыпью беляков, точно бисером серебристого жемчуга. Гонит Баргузин мимо мыса Сухинского осветленную им холодную воду на юго-запад, вдоль северной оконечности Посольского плеса. Запирая в заливе Провал теплую «муть соровую» и речную дельты Селенгинской, отсекает он тем самым путь косякам здешней царь белорыбице к прибрежному мелководью Сухинского Подлеморья. Три дня рыбаки тунгусского стойбища не выходят в открытое море, три дня они всего лишь острогами промышляют скудно хариуса в горной речке именуемой ими Сукэнда, или более коротко Сукэ, бурятами Сухэ, а русскими Сухая.

Вечерело. Узкой розовеющей полоской, над просветленной синью заморских гор, растянулся закат уходящего дня. Угасающие отсветы его янтарно-багровых зарниц в Предбайкалье, слоисто вспыхнув, блекли и мелко зыбились по-над глубинами расходившихся вод. Ветер к ночи, не стихая, еще больше усилился, и где-то там за морем, отрывал он остервенело и неистово от белоснежных шапок гольцов кучеряво-вспененные облачка, и нес их взвихрено-клубящуюся рвань к армадам сизо-лиловых туч, сгущающихся уже дождливо, в ярко-синеватых сполохах блескавицы, над вечерне-меркнущей высью полуденных гор. У побережного, извилисто изломистого уреза воды – там, где в клокочуще кипящих обрушениях на берег морской волны стонет оглашено прибой, в редколесье лиственного леса, притаилось тунгусское стойбище. А над ним, под свистящее завывание ветра раскачиваются вершины вековых лиственниц сибирской тайги. Здесь она вплотную подступает к береговой линии Байкала. Но даже свирепо-могучему Баргузину, студено сквозящему в ветвисто-лохматых вершинах лесных великанов и обещающему приходом дождливого ненастья, не в силах ворохнуть приземисто тонкоствольную поросль их подлеска, средь пышной зелени которого, в этот час опускающейся на землю тьме ночной, сразу и не разглядеть островерхие жилища кочевого отога. Всех их: тесно прижавшихся впритык и чуть отдалено разбросанных друг от друга, не более десятка. А, под старым дубасом лесиной великаном средь них, вероятно, с самой косматой и величаво разлапистой кроной на всем ближнем сухинском берегу, стоит особняком довольно просторный чум шамана. В этом жилье, с пристроенными к нему галереями, имитирующими миры во Вселенной, расплавленным жаром пламенеющих углей полышет очаг. У очага сидит, еще не очень старый и крепкий старик, хозяин жилища Номоткоуль. Его убеленные сединой волосы, вскосмачено свисают на сутуловатую спину и плечи. На нем, ни разу не стиранная и прокопченная многими дымами таежных костров ветхая рубаха, и такие же штаны, с широкими штанинами, спадающими, на столь же старые олочи. Он сидит по-монгольски скрестив под себя ноги, едва прикрыв и без того узкие щелки глаз, и не отрывая немигающего взгляда, смотрит на угли огнедышащего очага. Перебирая в руках четки, курит распаленную трубку и задумчиво, и озабочено размышляет. Углубленно-сосредоточенные мысли его, очевидно, о чем-то необычно растревожившем, неожиданно прервал легкий скрип, широко распахнувшейся дверцы чума. Склонившись, в ее небольшой размеров проем, юрко полу боком протиснулся, мужчина немногим старше лет тридцати, ниже среднего роста, не особо завидного, но мускулисто-крепкого, стройно-поджарого телосложения. Даже в полумраке чума, в не особо ярких бликах и отблесках, рождаемых угасающим пламенем очага, под густо седеющей и свалявшейся, как войлок шевелюрой, можно разглядеть: и уже довольно обтянутый паутинной сеткой морщин, редковолосый, азиатского очертания скуластый лик; и прямой, смелый взгляд раскосых глаз; и слегка приплюснутый, с небольшой горбинкой широкий нос; и тонкие губы над чуть выдвинутым вперед подбородком; и то, что все это в совокупности в нем, выразительно и гармонично сочетается, и вне всяких сомнений выдает сильной воли, немало умудренного и закаленного суровой жизнью человека.

Перед Номоткоулем стоял у очага, приемный его сын Тыгульча, шуленга всех эвенкийских стойбищ Сухинского Подлеморья. Шаман, вынимая мундштук трубки изо рта, густо выдохнул сизый дым курева, и из-под редковолосых, насупленных хмуро бровей, вскинул на вошедшего, проницательно-сквозящий взгляд.

– Улгурис амин (Здравствуй отец)! – преклонено кивнув головой, произнес Тыгульча.

– Авгарат бикэл омолгив (Здравствуй сын мой)! – надтреснуто-дребезжащим голосом, глухо, отозвался по-стариковски Номоткоуль.

– Доровуяс он (Как здоровье)? – справился сын.

– Си дярис, дюгудус, ая бихим. (Благодаря тебе, хорошо).

– Ты звал отец?

– Садись – еще глуше, почти не скрывая своей озадаченности, предложил старик.

Шуленга кивнул головой, присел и, взглянув на него настороженно, потупился взором:

– Отец, я слушаю тебя.

Шаман мгновение, другое молчал, он, очевидно, все еще о чем-то додумывал, как вдруг резво развернувшись к сыну спиной, сгорбленно съежился и произнес вполголоса:

– Качикан, мне виделся не хорошо предвещающий сон.

Тыгульча вздрогнул, услышав свое прошлое имя. Он не видел, как старик, кривясь губами, взволнованно и жадно обхватил мундштук трубки, глубоко затянулся и, выпустив синеватые клубки и кольца табачного дыма, продолжал, в том же полуголосе:

– Из воды Ламу выходил огромадный амака, белый, как снег. Он пошел на твое стойбище, вздыбился и стряхнул с себя воду. Вода смыла в море весь твой отог.

– О, эльдэрэк…, отец, что это значит?! – встревожено воскликнул Тыгульча.

Шаман, круто обернулся к нему лицом и, сверкнув огненным блеском глаз, зашипел:

– Тыгульча ничего не слышал. Тыгульча завтра соберет людей, изберет хозяина чума. Хозяином будет Нюрмаган, ему будут помогать Уваул и Оёгир. Я буду делать сэвэкан и синкелаун, и смотреть будущее всех твоих стойбищ и тогда говорить – завершил шаман тунгусских отогов Сухинского Подлеморья.

– Отец…, я ничего не слышал.

Тыгульча проворно вскочил и, приложив к груди ладонь правой руки, еще раз кивнул головой, и так же как вошел, едва слышно вывалился в дверной проем чума, в ветрено-колючую темень лихо расходившейся непогоды.

 Обряд «сэвэкан» шаман Номоткоуль вершил только во имя благополучия подопечного ему рода, для этого он сначала обращался к доброму духу Сэвэки, одному из помощников небожительницы Энекан Буга. Оберегая тунгусов от разных неприятностей, этот добрый дух, помогая им в промыслах, посылал добычу, и они почитали его особо. На шаманских ковриках-наму, Сэвэки изображался непременно антропоморфно, но каждый эвенк представлял его по-разному: кто-то предоброй старушкой, кто-то изящной лосихой, а кто-то и красивой девушкой. Тыгульча, вырос в семье Номоткоуля, и проживая с ним в баргузинском Подлеморье на реке Кудалды, с ранних детских лет хорошо об этом знал. А когда в юности он впервые увидел будущую жену, то благостно-священный образ духа Сэвэки с тех пор представляется ему только в обожаемо-светлом её облике для души его и сердца.

Хозяин тунгусского стойбища спешил к себе в жилище, где ожидал прибытия гостей из соседней русской деревни Сухая. Он понимал, почему шаман не поведал ему вещий сон, теперь уже признанному всеми сородичами шуленге. Номоткоуль не хочет, чтобы не добрые духи готовящие коварство стойбищам Тыгульчи, преждевременно услышали, о чем знает, их родовой шаман. Поэтому тревожным предвестием Номоткоуль поделился всего лишь с Качиканом, когда-то усыновленным им, и которого давно уже нет на белом свете. От рождения, Тыгульча по отцовской линии, происходил из знатных баргузинских эвенков рода баликагир. Он не мог помнить родного отца, погибшего на охоте в канун появления своего на свет, а уж круглым сиротой-малюткой остался, как вскоре при родах скончалась его мать, разрешившаяся им, родная племянница бездетного шамана. Вот тогда-то и взял его в дети Номоткоуль, и как принято у тунгусов, нарек младенца совсем неблагозвучным именем Качикан, что означает «щенок». Это уже позднее, как подобает настоящему мужчине охотнику, назвали его Тогдаулом и лишь сравнительно недавно получил он имя Тыгульча, вполне достойное звания родового шуленги и все сухинские сородичи воспринимают занимаемое им теперь в старшинской иерархии положение, как разумеющееся само собой. Тыгульча был внуком родового старшины баргузинских баликагиров, но преждевременная гибель отца, прервала наследственную возможность возглавлять старшинское управление рода. И все же, стараниями шамана усыновителя, добиваясь утраченной власти, он стал шуленгой бродячих, но родственных между собой эвенков из разных родов: баликагир, лимагир и шемагир. Сюда же, к самой северной оконечности юго-западного побережья Ламского моря они периодически приходят вдоль восточных берегов его на плотах из Баргузина и в Сухинском Подлеморье, проживают года по два, три, а то и больше, в зависимости от удачливости их здешних промыслов.