Эвенки несмелой толпой приближались к телеге, груженной деревянными бочонками, весом пуда по два каждый, поверх накрытые дерюжным куском холста. Максим обгоняя их, подбежав, откинул холст и принялся вырывать деревянный кляп у крайнего бочонка:

– Эй, ребяты, подать суды черпак! – молодцевато крикнул он своим спутникам, и вырвав наконец-то кляп, принялся наклоняя бочонок, разливать мутновато-белую жидкость в то и дело подставляемый черпак. Эвенки уловив летучий запах спиртного, сразу же оживленно загорготали на родном языке и каждый, отшагнув чуть в сторону, то звучно и смачно прицокивая, то бормоча невнятно, безотрывно и жадно вливали в себя содержимое черпака.

Не обидели себя и приезжие, но в отличие от аборигенов, русские к выпивке достали на закусь продукты, из числа предназначавшихся людям стойбища. На оживающий шум из чумов, из прибрежных кустов поспешили присоединиться к ним и другие члены отога, в том числе и небольшая орда очевидно никогда немытой детворы. Максим угощал самогоном всех, кто бежал, подходил к телеге, вплоть до подростков несовершенолеток. Детям он щедрой рукой разбрасывал сладости. Вокруг стоял визг и невообразимый ор опьяневших людей, когда на тропе к стойбищу показалась, только что проводившая в Кичелинду мужа Лэтылкэк. Увидев происходящее, она на время опешила, как вдруг кинулась стремглав в чум, и тем же мгновением, вооруженная берданкой предстала перед Столбновским, у ног которого с протянутой рукой ползала косматая, седая старуха Айголик, жена уже мертвецки пьяного и совсем недвижимо лежащего на земле старика Тымауля. Она, широко открыв беззубый рот, ревела протяжно, словно стонала или плакала навзрыд.

– Дай! Дай…, мене! – вырывалось из рта ее, полу оголенное содрогавшейся телом.

Максим, в который раз было щедро, протянул ей спиртное, но Лэтылкэк вскочив на те-легу, одиночным выстрелом выбила из его рук наполненный до краев черпак. Молниеносно передернув затвор и вогнав новый патрон, она уткнулась стволом оружия в его грудь.

– Русский, останови это безумие, иначе ляжешь здесь сам, и навсегда! – сказала она впопы-хах грозно и разъяренно на родном языке. И Максим, в миг побледневший, точно полотно белое, со всей очевидностью, понял все сказанное без перевода.

– Говори чо делать? – сорвалось с его уст, знобко засодрогавшегося.

– Конь узда брал, туда вороти – она махнула стволом, указывая путь и направляя его на след, от едва заметной, давно не езжалой дороги, идущей в падь.

От выстрела, на миг замолчавшее стойбище, вновь громко взревев, накрыло отог все тем же разноголосым ором. Лэтылкэк направляя в нужное русло ситуацию с опьяневшей толпой, резким выпадом правой ноги с силой столкнула с телеги, изрядно початый бочонок. Толпа хлынула к нему. Максим развернув коня, повел его за узду, в сторону пади. В то же время жена шуленги, не сводя с него ствол, держала в одной руке оружие, другой же проворно и ловко подхватила вожжи. Стоя на телеге, она, вдруг грациозно изогнувшись с невероятной силой, обжигающе взгрела ими лошадь. Та, вздыбилась, вырвала повод из рук Максима и торцевым ударом оглобли, сбив его с ног, рванулась вскачь дорогой, ведущей вглубь таежной пади Илан Экнил.

Максим после полученной кратковременной контузии, едва восстановив дыхание, тя-жело поднялся на ноги, и покачиваясь ошалело обвел вокруг себя помутившимися глаза-ми. Сбитый и оглушенный сильнейшим конским ударом, он не слышал, как стих, и растворился в лесной чащобе, удаляющийся грохот тележных колес, ошинованных железом. Но в его слегка померкшем сознании продолжало отчетливо видится, как невдалеке на берегу, все так же, шаталась, ползала по земле и немым пьяным ревом голосила орда сухинского стойбища аборигенов Байкала. А в это время к нему уже спешили два его спутника. На их изумленно испуганных лицах, точно с такими же онемело открытыми ртами, завис без ответно всего лишь один единственный вопрос: – Ета чо было?..