– Менду Оська – сухо обронил он и бросил внимательный взгляд на его спутника.

Второй гость, вероятно, лет на десять с лишком был постарше Бабтина. Коротким взмахом правой руки, он скинул картуз, и в знак приветствия всего лишь слегка кивнул чернявой головой. На его смуглом, скуластом, братсковатом лице, в редковолосой бороде, напряженно скрывается явно наигранная улыбка. Из глубоко посаженных глаз, сквозит, шарит по всему чуму, пристально тяжелый взгляд. Одет он по-городскому, не то мелкий торговец, не то довольно обеспеченный обыватель. Под старомодным сюртуком двубортного покроя с широко-отложными лацканами, шелковая зелень косоворотки, а брюки фабричного кроя и пошива заправлены в хромовые, наясненные до иссиненного блеска сапоги, так что к ним не прильнула и подорожная пыль. Пока Тыгульча окидывал незнакомца настороженно-изучающим взглядом, Осип, обаятельно цветущий, невероятно обольстительной улыбкой, представил ему незнакомца:

– Филантий Филонаский, дальний сродственник мой с Оймуру. А дядька евошный Тихон Филипыч жил в Сухой, в прошлом годе скончамшийся. Ишо должóн те я сказать, ета и есь тот самый нужóнный гля дела замышлённаго нами чаловек, об кóем, баяли намедни!

И «нужонный чаловек», вплотную приблизившись к Тыгульче, дохнул всё тем же отменно-тяжелым духманом самогонного перегара, и проговорил бубнящее хрипловатым, басовитым голосом, заметно сглатывая отдельные звуки произносимых им слов:

– Филантий мя кличут…, знакомы бум.

– С-до-роба Пилантий! Тыгульча гэрбив (меня зовут).

Осип же, той же минутой, точно вынырнувший из-за спины Филонова, выхватил из-под полы лабошака, с проворной ловкостью, встряхнув веером, раскинул на руках, цвета морской волны, продолговатый шелковый шарф и вкрадчиво, как кот, мурлычущим говорком, благостно проворковал:

– Тала, глянь-ка! Бяду паря, каков баской гостинец с Филантием мы те притаранили, по-вашенскому прозванью хадак ето.

Хадак, конечно же, произвел на Тыгульчу ожидаемое для гостей впечатление и, вне всякого сомнения, его взволновал. Однако, как и положено родовому шуленге, он с завидной азиатской выдержкой принял и ничуть не изменившись в лице, всего-то обласкал его потеплевшим взглядом, и тут же отложил в сторону. И хотя внешне оставался он, казалось бы, вполне невозмутим, все же в знак уважения к гостям, ответил подобающим в таком случае, благодарственно-признательным поклоном. А Осип тем временем, в отличие от сдерживаемого в эмоциях хозяина чума, продолжал рассыпаться льстиво-угодной дробью сладкоречивой словесности, всего-то изменяя ее вопросительную интонацию на откровенно подхалимную:

– Чо паря, жисть-та хошь как…, а друга? Хозяин ты всяго нашенского Подлеморья.

– Аяксот! Аяксот! Мал, мал Оська, да сирамно жибем. Би су эмэнэдус сот уруним (Я рад вашему приезду). Не…, ет, как по баша будит лучадыт (по-русски)? А, аха…, моя гобори рада чипка…, чито тбой пришолэ чум моя – ответствуя, путался в родной и русской речи Тыгульча, все еще не свободный от прилива тщательно скрываемых им радостных чувств.

– Ишо бы…, ха-ха-ха…, димно ж время не видались…, никак дён пять! – смеясь все так же громко, съязвил добродушно Бабтин.

– Аха Оська, аха, горово эхит арчалдыра (давно не виделись) – ухмыльнулся и шуленга.

Проворно склонившись, он тут же поднял, как будто выдернул из под своих ног, со всей очевидностью заранее приготовленный подарочный сверток.

– Оська, моя тожи дольжён соблюдай нямада – Тыгульча, развернув его, поднес Осипу, и Филантию поочередно по связке готово выделанных к пошиву беличьих шкурок.

Бабтин принял подарок и, окинув взглядом чум, хотел было перекреститься, но своевременно спохватился и его правая рука с крючковатыми, заскорузлыми от крестьянских работ пальцами собранными в щепотку, взметнувшись к челу, вдруг дрогнула, и свернув, тут же воровато скользнула за полу широко распахнувшегося лабошака. Находчиво поправившись, он с той же завидной сноровистостью выдернул оттуда схваченную за горло полуштоф-бутыль самогона, и аккуратно, втиснул ее средь густо заставленных на столике, плоских чашек и других разных посудин с большим разнообразием мясных и растительного происхождения блюд. Прищуриваясь и благостно озаряясь улыбкой, Осип продолжал возбужденно похлопывать Тыгульчу по спине и плечам, при этом в который раз, то дружески его обнимал, то еще больше рассыпался смехом и излюбленными нарочито недвусмысленными словесами: