– Эх-ма, жись паря нашенска…, кумуха ее бери, сёдни эдак, завтре так. Не с того ль людска погудка у нас ведется…, мол, не беда што голь в кармане, ежель други подсобят деньгами. Ха-ха-ха, как братуха, ладом баю, а…, али нет?!

– О, бой, бой Оська. Тбой, да уж чипка моя анда (друг). Она псегда ладна бает – в унисон весело-приподнятому настроению Осипа, столь же радостно и живо отозвался Тыгульча.

У эвенков того времени считалось особо приличным, принимать и усаживать гостей в чуме, подчеркнуто молча, причем каждого только на специальную подстилку, изготовленную из лобных шкурок голов крупных парнокопытных зверей. Но при виде появившегося спиртного у старшины сухинских эвенков потекли слюни, и он, сладостно причмокивая вспененными губами, повеселел еще больше. Предвкушая его огненно обжигающий вкус, а за тем и последующую расслабленность душевную, и плотскую, он на какое-то время забылся, и принялся, суетливо привскакивая, усердно усаживать гостей за столик в один ряд с собой, да так чтоб ближе к очаговому теплу, громко причитая при этом:

– Тэгэкэллу, тэгэкэллу (Садитесь, садитесь)!

Не успел Бабтин разлить самогон, как Тыгульча, сухо облизываясь, словно нестерпимо жаждущий напиться в жаркий летний зной, с протяжным стоном, потянулся трясущейся рукой к чашке, с бело-мутноватой жидкостью, притягательно разящей невидимо дымкой летучей сивухи:

– У-уй…, давай оннака скорей…, глотка мочить будим!

 И все же в противоположность сказанным своим словам, он тягостно долго для русских произносил молитвы на родном языке и ритуально брызгал самогон, то на огонь очага, то на все четыре стороны белого света. Однако завершив молебство и дотронувшись губами краешка чашки, сделанной из березовых кочережек-наростов, умельцами искусно-тонкого мастерства  его же стойбища, он одним коротким залпом запрокинул её содержимое в рот, и от сильнейшей крепости, просипел сдавленно, восторженно и вопрошающе:

– Бой-ё!.. Уж да кака чипка мастер ет огонь бода делала…, а?

Гостей уговаривать нет нужды, коротко задержав дыхание, «махнули по всей», узловато сморщились, и шумно выдохнув, скосоротившись, крякнули, аппетитно налегая на еду. По обе щеки набив рот закусью, Осип, отрицательно мотая головой, отвечал ухмыляясь:

– Какой там мастер…, надысь сам всю ноченьку гнал.

Тыгульча, почувствовал согревающий душу разлив телесного блаженства и торопливо поглощая пищу, неприлично звучно чавкал, и громко вскрикивая, опьяневши, причитал:

– Бой, бой…, ца-ца-ца!.. Така хэкухи (водка), моя оннако ишо сопсем не архидачила.

А Осип, все в том же благостном настроении, покатываясь глуховато звучащим смешком, беззлобно, но едко справился:

– Ужель крепка зараза…, ха-ха-ха…, как пошла, а…, а?! Чо…, рази ишо повторить?

В отличие от Осипа, Филантий по-прежнему надменен и немногословен. Он все так же сквозит насуплено из-под воронено-косматых бровей высокомерным взглядом по убогому эвенкийскому жилью и брезгливо ежится. Но, все же, смачно обгладывая масластую кость изюбрятны, набив рот, на предложение Осипа тут же, как эхо, хоть и затрудненно, но пробубнил незамедлительно, соглашаясь за двоих:

–Угу…, чо спра-ш-шивашь-то, давай, на-ля-вай…, всугонь.

Выпили по второй и Осип наполнил по третьей. Тыгульча все так же нетерпеливо потянулся было за винной посудой, но Осип, перехватив его за руку, приостановил:

– Тыгульча, однако ишо по одной, да наперва об деле надобно побаить.

Тыгульча сконфуженно всем телом отпрянул назад, а Осип, взглянув на него удивленно и чуть разжав губы, вслед за Филантием вцедил в себя сквозь зубы самогон. Суетливый и раскрасневшийся, он на какое-то мгновение потупился глазами, вдруг построжал лицом и, вскинув взгляд, сощурено взглянул на Тыгульчу, заговорил: