– Мы дети звёзд, мы идём за тобой, – шепчу я, – просто открой нам дверь, просто открой. Это ты смотрел на меня через окна поезда в степи и из-под еловых ветвей ледяным утром, ты прятался за древними камнями под бледно-голубым июльским небом, ты шёл по пятам по ночным улицам, ты заглядывал через стекло в спальню в конце ноября, и это ты мчишься за нашей машиной…

– …в последней надежде спасти тебя, – заканчивает ведущий. Его глаза – осколки звёзд, его руки – ветки, царапающие дверцу. Я уже там, я могу положить руку на живот и почувствовать, как шевелится внутри ребёнок; могу повернуть голову налево, посмотреть на сосредоточенное лицо его отца; увидеть через лобовое стекло пугающее блестящую ленту дороги; и бросить косой взгляд через плечо, чтобы различить моего преследователя, почти летящего вровень с машиной. Прямо за ним держатся ещё двое всадников, мужчина и женщина, их лица печальны, как будто давным-давно они потеряли единственную дочь. Я понимаю, что если продолжу смотреть на них, то моя решимость быть человеком до самого конца растает, и мне уже не уйти от Лесного царя.

Его голос ещё звучит в моей голове как эхо недавнего сна: «Последние секунды, чтобы принять решение, а потом ты проснёшься окончательно».

«Почему? Зачем я тебе?» – я не верю, что он мне ответит. И так и есть: я слышу лишь горький серебряный смех. Конь уже несётся по воздуху, поднимаясь всё выше, я запрокидываю голову, чувствуя, как моё тело теряет вес на доли секунды. Это автомобиль, сброшенный, наконец, с шоссе, летит куда-то в сторону. Холодные огни, слишком яркие огни скоро обратятся жарким пламенем, но нам уже будет всё равно, по крайней мере, я на это надеюсь. Я не боюсь ничего, кроме боли, пусть вспышка перехода будет мгновенной, и когда меня окружат феи и лепреконы, когда зеленокожий Лесной царь со спутанной гривой волос, в которой застряли весенние цветы, царь с ореховыми глазами и жарким, пряным дыханием протянет мне руку, пусть боль не заставит меня принять этот дар.

Крупицы сна ещё держатся во мне, но я вот-вот догоню настоящее время, остался последний вздох. И я делаю его, и все чувства возвращаются ко мне, и память становится ясной. Непереносимый грохот, тошнотворное верчение, зависание при падении, мой собственный бесконечный крик – ничто не может заглушить проникающий в сердце ласковый шёпот, обещающий, соблазняющий, согревающий, уносящий прочь – к огромной фиолетовой луне над зелёной поляной, к смеху и танцам, к странной, всё время сбивающейся с такта музыке, к нежным прикосновениями, к моему потерянному детству. К яркому, очень яркому свету древних звёзд, такому родному и знакомому. Старая память занимает место новой, и я уже знаю, кем была всегда и где на самом деле моё место. Прежний, далёкий выбор теперь не кажется мне таким уж правильным: от своей природы не убежать. Вопрос лишь в том, хочу ли я умереть человеком, как и жила долгие годы, или продолжить путь в кругу моей истинной родни.

«Не хочешь этого для себя, сделай для нашего ребёнка», – в последний миг растянувшегося времени доносится до меня шёпот Лесного царя. И во мне уже нет ничего, способного ему сопротивляться.

Что значит: нынешней ночью я наконец-то возвращаюсь домой.

На ковчеге завелись крысы.

Кто ещё это мог быть?

За «крысоверсию» говорило многое: сломанный пищепровод, крошки на полу кухни, следы маленьких лапок. Наконец – нора. Круглое отверстие в переборке каюты. Вопрос, что за крысы способны изжевать здешний пластик, но кто ещё, кроме них?

Конечно, дело могло быть в другом: он уже полгода бодрствует один-одинёшенек. Двинуться умом теперь – самое то.