– Моя история будет очень короткой, – сразу предупреждает он, и я тут же понимаю, что нет, не будет. И пока он объясняет, при каких обстоятельствах оказался в коттедже посреди норвежского плато, где даже в июле не таят снега, я отключаюсь. Мысли соскальзывают куда-то в тихое печальное место в моей голове, где по тёмной дороге, разрезанной на части кругами света от фонарей, мчится автомобиль, а за ним по пятам следует вся армия Лесного царя. Где я читала об этом, где позаимствовала образ? Нет, не у Гёте, тут что-то другое. Что-то из самой глубокой пропасти в моей голове.

Я слышу всхлипы сугробов по обе стороны дороги, разрываемых копытами оленей и кабанов, гулкий скрежет внутри машины, как будто она вот-вот поддастся древним чарам, и чую призывный шёпот, лёгкое дыхание фей на моей щеке.

В реальность я возвращаюсь, когда история Антонио подходит к концу:

– …тролли, большие и малые, всё ещё живут в тех местах, и если кто не верит мне, то может убедиться в этом сам. Я видел их, на мне до сих пор следы их зубов и когтей, – он отворачивает рукав белоснежной рубашки и показывает странный шрам. Может быть, это и отпечаток тролльих когтей, а может быть, кто-то когда-то зачем-то воткнул в Антонио вилку. – Каждый камень в тех местах проклят, заклят древними словами, которых мы никогда не сможет ни вспомнить, ни воспроизвести, и я лишь чудом смог дожить до рассвета. Множество камней осталось лежать под моими окнами и дверьми, как будто тролли были скорее готовы умереть, обратившись в булыжники, чем дать мне уйти. И всё же я здесь.

Мы молчим, ожидая знака ведущего, тот тоже молчит, как будто должно быть сказано что-то ещё. Антон аккуратно опускает рукав обратно и застёгивает запонку. Тогда ведущий вздыхает и звонит в колокольчик.

На моём листке опять немногое, одна фраза: «Я люблю троллей». Меня бы они не стали кусать, если бы существовали. Антонио, глупый южанин, просто не понимает, как нужно обращаться с северными мифами. Между горами и фьордами дорогой троллей ходят старые сказки и втыкают вилки в смертных, не проявивших должного уважения.

– Кто у нас следующий? – спрашивает ведущий после сигнала. Он смотрит на нас, но мы упрямо молчим. Кажется, странная история Антонио произвела неприятное впечатление на всех. Не хочется делиться личным, когда кто-то так откровенно врёт. Впрочем… Разве это не упражнение на безусловное принятие?

Вася вздыхает и поднимает руку:

– Я могу сказать, – несмело произносит он. Вася среди нас самый молодой, вряд ли ему больше двадцати. Наверное, он боится, что все мы относимся к нему слегка снисходительно. Я так точно периодически ловлю себя на этом и тут же стараюсь исправиться. Но мне тяжело: когда смотришь в Васины голубые глаза, поневоле начинаешь считать его наивным подростком. Что он вообще забыл здесь? Что могло случиться с ним такого, чтобы ему понадобилась групповая терапия?

Ведущий кивает: «Конечно», – и Вася рассказывает самую немудрящую историю, что я слышала в жизни. О том, как совсем маленьким Васенькой он потерялся в купейном вагоне. Думал, что потерялся; выйдя ночью в туалет и захлопнув дверь купе, он беззвучно, но горько плакал и метался по вагону, не понимая, какая дверь его, опасаясь вламываться к чужим дядям и тётям, которые наверняка бы на него накричали. Потом его застал в коридоре дежурный проводник.

Но Вася рассказывает обо всём этом так, что волосы шевелятся у меня на голове от ужаса. Я живо представляю себе отчаяние маленького ребёнка, перед которым с десяток безликих и одинаково страшных запертых дверей. За окнами поезда – беспросветная зимняя степь, где изредка мелькают тени и странные отблески, да слышен ещё мерный стук адских колёс, уносящих людей неизвестно куда и зачем.