Не по идиллии, не на лето – просто потому, что в тот момент так было безопаснее. Про это уже говорилось: родители держались на грани, и ближе к ним в те годы было опаснее, чем дальше.

А там, в переулке, стоял одинокий дом. По советским меркам – отличный, кулацкий. Дом с историей и следами прежнего уюта, как будто прошлое ещё не успело выветриться. Был отдельный кирпичный курятник и кладовка – не пристроенные абы как, а построенные с умом. Каждое утро мы с прабабушкой шли туда – выпускать кур на свет. А вечером, по часам, загоняли обратно. У них был свой распорядок, почти как у людей.

Иногда мы с прабабушкой садились на крыльце с тазиком и чистили кукурузу – початок за початком. Листва, что обёртывала зёрна, резала тонкую детскую кожу, будто специально – зазря не расслабляйся. Потом несли всё это к крупорушке – старой, шумной, скрипучей. Мололи кукурузу в крупу – жёлтую, с хрустом. Для кур. Шли в огород рвать буряк – чуть крупнее обычной свёклы, в земле, с грязными корнями. Потом терли его на широкой тёрке, размером почти с меня.

Каждую весну сажали картошку. Бабушка платила по 50 копеек за каждого собранного жука. Это были хорошие деньги по тем временам. Ну, если учитывать, что стакан пломбира тогда стоил семь-восемь рублей, а сейчас деревенские мальчишки меньше чем за сотку фары и стекло тебе не протрут. Наверное, поэтому и желающих нет.

А перед посадкой вытаскивали её всю из подвала и раскладывали по полу в доме. (Крипово звучит? Ну… да. Но это было нормально.) На пару недель – для прорастания. Жили как на складе. Или как «белорусский» космонавт из фильма «Марсианин». Только узкий проход оставался – до стола, до кровати. Всё остальное было усыпано клубнями.

Но в этом тоже был какой-то свой порядок.

Был гараж, в котором стоял старенький Урал бирюзового цвета. Я любил лазить по нему, дёргать тумблеры, трогать рычаги, воображать, как мчусь на нём через степь – взрослый, свободный. Прокатиться удалось только один раз. Потом, кажется, его продали. Или отдали. Сейчас уже не вспомню. Вроде бы и неважно, но почему-то запомнилось.

Была и летняя кухня – отдельная, стоящая за домом. В основном доме не готовили: так заведено было. Каждое утро бабушка вставала, шла за углём в сарай, топила печку – и только потом, в тепле и запахе золы, готовила мне завтрак перед школой.

Эти звуки и запахи – не про еду.

Про безопасность.

Я очень любил играться с раскалённой плитой.

Капал на неё воду – по капле, медленно.

И смотрел, как они начинают танцевать – маленькие шарики, дёргающиеся в своей последней пляске.

Потом, уже много лет спустя, я узнал, что это называется эффектом Лейденфроста. А тогда это было просто магией. Все магия, когда толком ничего не знаешь….

Дом этот когда-то принадлежал моему прадеду.

Человеку, которого я не знал, но о котором слышал столько, что в голове давно выстроился его портрет. Не интеллигент. Всю жизнь в телогрейке. Колхозник, но по словам всех, кто его знал – человек с редкими моральными принципами. Не ругался, не пил, не бил детей. Работал. Думал. Слушал. Помогал.

У нас в семье его почти боготворили. Своего рода культ прадеда. Он вернулся с войны без ноги. Женился на местной красавице. Стал руководителем маслобойни – не по кумовству, а потому что был таким, кому доверяли, и кто не украдет. Поднял семью. Завёл троих детей. Старшей была моя бабушка.

Но времена изменились.

Дедушки умер от рака задолго до моего рождения, маслобойня через дорогу уже лет пятнадцать как стояла в бурьяне.

Ржавые балки, выбитые окна.

Колхозный двор, что через забор, зарос по пояс.