Солярис: голосовой помощник активирован Егор Нужный

Где-то за окнами начинался новый день. Или уже заканчивался – я не сразу понял.

Я проснулся, как и последние два года, не по будильнику и не от звука – а просто потому, что лежать с закрытыми глазами дальше было уже невозможно. Не после алкоголя – я в принципе не употреблял, и по-своему был даже «здоров». Просто… пустой.

Без боли, без тревоги. Как будто организм просто перестал интересоваться происходящим.

Голова не кружилась, тело не ныло. Но всё вокруг казалось смазанным, как кадр на старой киноплёнке, где лента перегорела, но никто не выключил проектор.

«Где я?» – подумал я, глядя в потолок.

Ответ: дома. Комната. Кровать. Тело – моё.

Комната была… зелёной. Не как весна – как старая электролампа. Стены – чуть отдают болотным, но без насыщенности. Словно кто-то попытался стереть цвет с фото, но не до конца. Свет не пробивался через шторы – там будто и не было дня.

Тускло светящаяся напольная лампа у дивана излучала холодный белый свет. Этот свет только усиливал ощущение неестественности – как будто я жил внутри старого экрана, где всё уже выцвело, но ещё не выключилось. Всё выглядело стерильно и отстранённо. Ни теплоты, ни холода. Просто приглушённая зелень, в которой не было жизни – только эхо того, что здесь кто-то когда-то жил. Даже простыни на кровати казались выцветшими до оттенка “забытое растение на подоконнике”.

На стене висела картина – Джокер. Тот самый, Артур Флек. Он спускался по лестнице в темно-красном костюме, с жёлтым жилетом под пиджаком. Зеленые, будто ядовитые, волосы развевались, как искры от короткого замыкания в гримёрке ада. Вокруг – атмосферный хаос: мазки, похожие на капли крови, фон – как после пожара.

Лицо крупным планом занимало почти треть холста – белое, вымученное, с размазанной красной улыбкой, и взгляд… не сумасшедшего, нет. Взгляд человека, который больше не боится сойти с ума. Он будто смотрел в мою сторону. Или сквозь.

Я долго хотел эту картину. Месяцами «канючил» у матери, чтобы она мне ее нарисовала, пока она не сдалась под напором моих просьб, хотя я крайне редко вообще прошу кого-то о чем-то. Но, к сожалению, божественной искрой писать на холсте я не был одарен, ну или пока не был. Она подарила её мне на день рождения. Наверное, не понимая до конца, почему я так упёрся. А я сам толком не знал. Просто что-то в этом образе отзывалось – как будто где-то глубоко во мне жил тот же смех, на грани.

Она месяцами висела на стене. Я видел её каждый день – краем глаза, как обойный шум. Но именно сегодня мне вдруг захотелось её снять. Взять в руки. Рассмотреть в деталях. Она была в дешёвой белой рамке под стеклом. Я едва успел взять её, как она развалилась у меня в руках. В одно мгновение. Стекло скользнуло, ударилось об пол и треснуло. Рамка рассыпалась, словно устала притворяться целой. Полотно осталось в пальцах – без оправы, без защиты. Настоящее.

Это было странно – и глупо, и страшно, и будто предсказуемо.

Как будто даже искусство решило: хватит.

Хватит держаться за декоративное.

Хватит висеть на месте.

Отличное начало нового дня, – саркастически подумал я. Не хватало теперь только загнать себе в ногу осколки стекла – для поднятия бодрости духа.

Я собрал крупные осколки и отнес в мусорное ведро на кухне . Стекло обидно звякнуло на прощание. Полотно с изображением Джокера я не стал вешать обратно.

Положил рядом, как доказательство, что хоть что-то в этом дне изменилось, правда пока не понятно в какую сторону, да это особо и не важно.

Сел. На пару секунд. Или на пару лет – разницы не почувствовал. Телефон мигал, как пустой маяк. Проверяю – почти 16:00.

Весь день снова утонул в беспамятстве, как будто я не спал, а просто выключался. Без снов. Без мыслей.

А что, если я просто не просыпался?

Сбросил овсянку с арахисовой пастой – без вкуса, без эмоций. Просто чтобы машина по имени “я” не сдохла по дороге. Оделся как обычно. На автомате. Не ради цели – ради ритуала.

На улице – конец апреля, но по ощущениям всё ещё февраль. Зима не хотела сдавать позиции. Вцепилась в город, как старая кошка – когтями, зубами, мокрым дыханием.

Весна где-то была. Но точно не здесь.

«Когда уже лето…» – мелькнуло без особой надежды. Лето – не повод жить. Просто повод отложить самоуничтожение.

Всё для байдарок уже лежало наготове. Я и "Старый лоцман" ждали тепла. Я знал: когда выплывем, будет немного легче. В лодке – нас всегда трое, и ещё двадцать вокруг, но на воде я чувствую себя отдельным организмом. Как будто только там я – живой.

Как будто реальность возвращается только при касании весла к глади.

Наушники – в уши.

Щёлк.

Выбираю плейлист, не могу решить, и киваю предложению персональной подборки сервиса.

В итоге: "Zeit" от Rammstein.

Холодный, стальной голос про время, которое не ждёт.

Про тела, которые теплеют и остывают. Про тщетные попытки остаться.

Каждое слово – будто мой внутренний голос, только умеющий в рифму.

Шёл по улицам, как по декорациям. Люди были, но как будто прозрачные. Или я стал таким.

Может, мы все давно не видим друг друга? Может, мы просто исчезли в интерфейсах и погасли, а свет просто все ещё идёт по инерции, как от далеких звезд?

Сел в машину.

Не по работе – просто чтобы поехать.

Когда-то я бы сказал, что «таксовать – не моё». Сейчас? Сейчас «моё» – это всё, что не связано с самозабвением.

Молодёжь молчит.

Девушки – в экранах.

Редко – разговор. Ещё реже – по-настоящему.

Но бывает. И ради этого я иногда включаюсь. Не ради денег.

А ради слова. Хоть какого-то.

Завёл мотор.

Город дрожал в ночном холоде, как старик с похмелья.

Музыка шептала в ушах.

В машине было тепло и тихо – почти как в утробе.

И где-то глубоко внутри – стучал вопрос:

"Зачем?"

Ответа не было.

Но стоять – было бы хуже.

Мы не были нищими, но и «богатыми» язык шибко не поворачивался сказать. У нас всё вроде как было – по меркам того времени: дом, какая-никакая еда, машина, пусть и старая, но своя.

Температура – немного выше средней по больнице.

Родители, слава Богу, оказались не из тех, кто сидел сложа руки. Они как раз были из той породы, что вцепилась в «новую жизнь» с тем упорством, на которое у нормального человека должно уходить здоровье. Бизнес, какие-то проекты, своё дело. Не по головам, не через мутные схемы – честно. С риском, с напряжением, но без крови. И за это я им до сих пор благодарен.

А я… я был обычным. Ну, разве что – пухловатым от чрезмерной бабушкиной любви, голубоглазым мальчишкой с каштановыми волосами, из обычной семьи. Простой.

Ну, может, не совсем обычной – но и не какой-то особенной. Все тогда стартовали примерно с одной точки: с нуля. Разница была только в том, куда тебя понесло – и сколько раз ты успел увернуться.

Кто-то выстрелил вверх.

Кто-то – в кювет.

Кто-то сел. Кто-то пропал.

И чаще всего – не по заслугам.

Часто – просто потому, что оказался не в том месте в ненужное время.

Или, наоборот, вовремя не сунул нос в чужую игру.

Всё зависело не от ума.

И не от усилий.

А от везения.

И от того, насколько крепкие нервы были у твоей семьи.

У меня на этот счёт есть присказка.

Не моя, конечно, но точная:

«В колхозе больше всех работала лошадь, но председателем она так и не стала.»

Я не мусульманин, но где-то в одной из сур есть мысль, которая мне запомнилась:

Аллах кого-то проверяет испытаниями, а кого-то – роскошью.

Поэтому первым не стоит завидовать вторым.

Удобно, правда? Убедительно звучит. Особенно, для тех, кто в первой группе. Разумеется подобные высказывания есть и в других религиях, просто тут наиболее лаконичная форма мысли.

Где-то в разговорах стариков ещё звучала старая сказка – про моральный кодекс комсомолов и пионеров, про товарищество, про героизм и честь. Про юношей, которые мечтали стать инженерами или лётчиками, а не получить статус «ровного пацана» – носить малиновый пиджак, золотую цепь с крестом побольше, кататься на черном тонированном «мерене» и особо ничего не делать. Разве что – крышевать пару ларьков, изображая из себя «авторитетов» и локальную форму власти.

Те времена давно прошли.

Те, кто тогда был на коне – теперь спешились. Им под шестьдесят, и теперь они – почтенные дяхоны. И всё, что у них осталось – разговоры об охоте, рыбалке и былом величии. Причём акцент давно сместился: раньше важен был сам улов, а теперь – во сколько раз ты его приукрасишь.

Слушаешь их – и невольно думаешь: «Ребята, если бы вы преувеличивали размеры своего достоинства так же, как размеры сазана, оно бы у вас давно доставало до воды в нужнике».

Спроси – не достаёт ли?

Ответят с серьёзным лицом:

– Да-да. Постоянно макаю.

Но тогда это был не стиль – это была модель выживания, замаскированная под уважение. И самое страшное – в это начали верить. Не только те, кто действительно жил криминалом, а самые обычные – пацаны из подъездов. Дети.

Во дворах обсуждали не оценки, а кто «ровный», а кто «чушпан».

Не «кем ты хочешь стать», а «кто за тобой стоит».

В школу ходили не учиться, а «отметиться».

Главное было – не выглядеть слабым.

Слово «интеллигент» стало ругательным.

Слово «простой» – почти приговором.

Надо было быть опасным, не умным.

Чётким, а не честным.

Понятливым, а не справедливым.

Старики всё пытались вспомнить, как раньше было ясно, что хорошо, а что плохо. Про Павку Корчагина, про стройотряды, про «мы» вместо «я».