Не везло, но сейчас, но сейчас

Премоляр светло-розовой пасти

Зорь-волчицы несёт меня в баз.

Наблюдаю из пасти: у сада

Град рассыпан волшебных зеркал.

Что ж ты, сука, меня не спасала,

Когда я без тебя погибал?

Что ж ты вычурным грозным оскалом

Прогоняла со сквера меня,

И несла к заколдованным скалам

Лишь потомков живого огня…

Утекала твоя первозданность

Через никлые бури-холмы.

Ты неслась, дабы счастье и радость

Натянуть на никчемные лбы.

Эти лики, явлённые небу,

Не достойны безмерных наград.

Почему мне, под стать ширпотребу,

Предлагали лишь чувства антракт?

Помню всё: ликантропии мерзость,

Когда ты не зачалась ещё,

Помню алчную, сиплую дерзость

Твоих губ, окаймлённых свищом.

Помню, снилось: подобно эфиру,

За мной гнался завистливый мрак,

Чтоб потом показать всему миру,

Как под страхом я сгорблен и наг.

Ничего. Мне понять бы довольно,

Чем я выстрадал эту судьбу.

Ты надгробием краеугольным

Возвращалась обратно во тьму.

В гулком воздухе горбился ковен —

Ведьмы молодость в мётлах несли.

Только я уже тих и спокоен,

И весом премоляром зари.

И уже ничего не вскипает

В огрубелой до детства душе:

Пробил час, пусть зарница спасает,

Укрывая в своём шалаше!

Мое прошлое ею зачато,

От того и живу на Земле.

В теплой яме нагие волчата —

Звёзды августа – жмутся ко мне.

06.01.24.

…Нет, пшеничная горечь была по душе душе:

Не абсурдно безликий, не приторно сладкий яд.

По ксилеме в дендрит, харкнув кровью в платок-паше,

Всходит двойственность: я – искупитель и изолят.

Поднимаюсь к хранителям тайн, пряча в грудь стихи.

Каждый третий «стебёт», каждый пятый убить бы рад.

Оттого что де-факто мой мир принял суть в «Nihil»,

Что с латыни, дословно, «ничто»; это мой джихад.

Бог вручил мне его, обменяв самоцвет на медь,

Обещав расплатиться, как выйдет душа-вассал.

Только лучше сгореть дотла, чем бесследно тлеть.

Мне однажды об этом мессия в «Dolor» сказал.

Люди давят, как лом; все молчат, как пустой стакан:

Дом молчит, жизнь молчит; говорит только в венах мел.

Возбуждённая молодость рвёт с кадыка аркан,

А судьба его вешает вновь: «Не менять удел!»

Мне сойти бы за край, хоть ножа, хоть всея Земли,

Разминуться с судьбой, распластаться по всем концам,

В штатах встать на рассвете, надев на себя «Celine»,

Но потом просыпаюсь: ничто, лабиринт, всё сам.

Было время, когда с закромов брал остатки я,

Растекался по дням, мысль взлагая на вдовий горб.

А теперь жажда пик покорять лишь тогда я пьян,

Продирается чрез сорняковый отросток – скорбь…

Нет, пшеничная горечь от водки не так плоха.

Только плахой в подзоле бьёт по сырым мозгам

И считает, как инкассатор, мои потроха,

Пока разум проблемы спускает на тормоза…

«Мне дороже, ты, сука, бутылка теперь, не ты.

Я, когда умирал, ты, паскуда, (молчать!) врала».

Почему странный образ исходит из темноты?

Почему он молчит, плачет, скалится у окна?

И пульсирует кровь, не очиститься, не солгать.

Все пройдёт: эта боль, этот мир, эта тьма… но я

Снова пьян, снова пьян, хотя клялся, клянусь, порвать.

Едкий рак из фолликул рождает меня – тоска.

Замолкает рассудок, чернеет игриво падь

Жидкой смерти во чреве для гнева, не для ростка.

Бог позволил весь мир, как «Джоконду» нарисовать,

Но, как знал, не оставит холста для меня-мазка.

02.02.25.

Луч звезды греет кожу ребристым июньским светом.

Ветер-кондор аллюром щекочет дугу волос.

Облака, точно жемчуг в карбоновом слое лета,

Вдаль плывут, уводя за собой перламутры слёз.

Звуки моря – спокойное чудо с белесой рябью —