Эта одежда казалась бы вычурной, старящей, безвкусной – какой она и была, – если бы не янтарный туман, которым художник окутал хрупкую фигуру женщины, заставив трепетать плотную ткань. Однако, падая на миловидное и холеное лицо женщины с чертами каминной фарфоровой пастушки, это теплое, похожее на полуденное мерцание солнечных лучей в сосновом бору свечение делало его изможденным, словно отравленным ложью и притворством, добровольной беспомощностью и отчуждением. Словно казавшийся нерушимым мрамор пересекла черная трещина, и под глицериновой маской проступил наконец яд годами уродовавших его безнадежной жертвенности и горя. Эти чувства, казалось, заполнили глаза позировавшей, сделав их темными, но сияющими влагой и прозрачными, как у лесной нимфы. Будто таинственные боги ночи заполнили их мглой, возникшей на границе слившихся в момент затмения дня и ночи.

«Кто эта женщина? Жива ли она еще? – думал Гуров. – Как сложилась ее судьба, когда лихое десятилетие отступило под напором расслабленных, сытых нулевых? Помнит ли она художника? И что их связывало в круговороте тех лет, пестрых, пугающих и лихих?»

От мыслей о картине Льва отвлек доносившийся из раскрытых дверей в конференц-зал голос друга:

– Изучение поведения серийных убийц позволяет говорить о последовательной смене фаз от так называемой фазы ауры до фазы депрессии.

– Убийство и пытки как незначительный этап пропускаем, значит? – съязвил Озеркин.

– Почему же? – поднял на него глаза Крячко. – Вас это не минует.

Глеб, прищурившись, оглядел группу. Все злорадствовали.

«Какое трогательное единение!» – кисло подумал Крячко.

– Итак, – голос лектора сразу привлек внимание зала, – фаза ауры – одна из самых сложных для криминалистов. Потому что ни мы, ни те, кто находится (а зачастую живет) с серийным убийцей в одном помещении, не догадываемся о том, что с ним в этот момент происходит. И только обнаружив тело, мы видим результаты этой стадии, которые, как и весь его modus vivendi, формируют его modus operandi.

– Образ действия, – Леля Берегова ловила каждое слово Крячко.

– То есть почерк, – не глядя на сестру, так же уверенно и строго произнесла Лиля.

– Все верно, – включив презентацию лекции о Михаиле Туватине, кивнул Крячко.

Когда его вытянутое лицо появилось на экране рядом со скриншотами его соцсетей, Папка хмыкнула:

– В профиле во «ВКонтакте» все зачищено. Оставшиеся посты мало что дают.

– А вам знакома недостающая часть? – Крячко внимательно посмотрел на нее.

– Ну-у-у, – она притворно смутилась, – случалось читать.

Ее игровой ноутбук ожил, и на экране появились удаленные посты убийцы девятилетней Лизы Киселевой.

– Помыться хочется, – брезгливо сказал Назаров. – Такая чернуха теперь весь курс будет?

– Сказал человек, – огрызнулась Папка, – который провел самую значимую часть карьеры на кладбищах.

– В предстоящей работе, Олег, – глядя на молодого человека в упор, ответил Крячко, – жестокости еще больше будет. Вы, возможно, просто ощущаете, что сферой деятельности ошиблись?

– Нет, – отчеканил Назаров. – Простите.

Его смущению обрадовался только Озеркин. Назаров смерил его презрительным взглядом, истинным адресатом которого, как подумал стоявший в коридоре Гуров, был, конечно же, проявивший хватку Крячко.

– Итак, серийный убийца – заложник тяги к специфической форме насилия, которую он мечтает применить к жертве, – продолжал полковник. – Собственно, фаза ауры зачастую и начинается с продолжительной фантазии, бережно и тайно лелеемой садистом мечты. Субъект как бы выпадает из объективной реальности, может испытывать галлюцинации. Время для него замирает, сенсорные ощущения приобретают особую остроту. Важной эмоцией становится томление, навязчивое желание найти партнера, который станет частью ритуала, в который серийник возвел лишение жизни. Фантазии о том, как это произойдет, постепенно становятся все более детальными, жесткими.