Скромная жертва Алексей Макеев, Николай Леонов

Жизнь не неслась перед глазами. Небеса не разверзлись. Духи предков не встали стеной, и живые не держали ее руку в теплых ладонях, чтобы она без страха покинула полюбившийся, но неуютный мир.

После удара ножом ее собственная рука наивно прижалась к горлу, как при спазме в дни длинных каникул, когда экскурсии шли конвейером и приходилось без конца перекрикивать стоявший в залах галереи крик. Лозы винограда в зеленой беседке сплетались, как змеи, над головой, когда она попыталась позвать на помощь. Вместо крика откуда-то снизу, из живота, в гортань попал последний, с привкусом крови, воздух. Пленки голосовых связок заколыхались в гортани тяжело, как разрезанный целлофан в дверном проеме магазина «Продукты» в ее родном селе.

У кого как, а порог ее смерти оказался у припертой обломком кирпича двери из детства. И слова убийцы, который обшаривал ее карманы, кошелек, сумку, тонули в монотонном, неотвратимом жужжании хрящей вентилятора, плывших в горячем воздухе и колыхавших ядовитую ленту от мух, подвешенную к пыльному плафону под потолком.

Насекомые отчаянно или вяло сучили лапками, силясь вырваться из обманчивого медового месива. Ее ноги в ботинках на низком каблуке тряслись в конвульсиях. И смертоносный листок с мухами, а не виноградные лозы, качался над ней, как уже чужой земной шар, населенный миллионами постепенно умирающих тел.

Вот сквозь целлофан она протискивается в нищий торговый зал. Мнется у прилавка с пакетом слипшихся на жаре «Раковых шеек». Тощая. В давно коротком красном платье в горошек. Вечно стыдящаяся себя. Семилетняя.

– Че ты пялишься? Денег все равно только на хлеб у бабки твоей!..

Продавщица – хамка, но бабуля жалеет ее. Непутевую. Полупропащую. Ехидную. Жадную.

Людка люто ненавидит всех, потому что знает, что истлевает в этом магазине, как дощатые полы, рассохшиеся рамы в окнах, покрашенные голубой подъездной краской стены. Кажется, вырвешься поступать в город – и больше ее не встретишь. Людка рухнет с этим домом, как в преисподнюю, в потрескавшуюся степную землю, а тебя ждет яркая, как обложка октябрьского «Советского экрана» с Ольгой Соловей, жизнь.

А ведь нет. Детство в мухах – и смерть в муках.

Попросить, чтобы похоронили у часовни, с бабушкой, некого. До последней воли невольника никому нет дела.

Только бы не похоронили у часовни на краю обрыва, рядом со спившейся продавщицей! Говорят, ей на могилу счеты из заколоченного магазина подбросили. Теперь их лаковые костяшки гниют с ней, как желто-коричневые зубы. И ни тебе оградки, ни памятника, ни цветов.

Покидая беседку, убийца задел бутылку из коричневого стекла с бугельной пробкой. По пятницам туда наливался глинтвейн с лавровым листом и анисом, из домашнего вина, для вечерних посиделок на бревенчатой веранде уютного соседского дома в банный день. Не будет больше его сладковато-пряного вкуса у нее во рту. Не услышать отныне грозного шипения воды, выплеснутой из ковша на горячие угли. Не увидеть, как тлеет, подобно углю в печи, последний ночник на тонущей в ночной черноте веранде, и та кажется кораблем, плывущим под неспешный, полусонный разговор в вечность.

Она из последних сил дотянулась до осколка и сжала его в слабеющей руке. Колокольчик на калитке зазвенел, проводив убийцу. И тот не вздрогнул от содеянного.

«Жизнь в мухах – смерть в муках». Эта мысль оказалась такой горькой, что захотелось умереть поскорее. Надо же. Откровение, что отчаяние может стать исцеляющим, напоследок. Даже боль стихла. Тело умерло, а душа наконец хоть в чем-то совпала с планами судьбы на ее счет. В смерти.

Запах привезенного Крячко лимонника залил огромный кабинет Орлова, и начальник, поборов кашель, с благодарностью взглянул на полковника:

– Дорогой ты мой человек! Наталье твоей мой пламенный привет, нижайший поклон, пожелания дальнейших творческих успехов!

Но, едва успев откусить отрезанный секретаршей Верочкой пирог, он опять закашлялся, и облегчение в его глазах уступило место прежней мольбе, обращенной к Гурову.

– Лев Иванович, сжальтесь! – Верочка молниеносно обложила начальника кружкой липового чая, вазочкой малинового варенья, банкой меда и упаковкой «Стрепсилса». – Съездите, пожалуйста, вместо Петра Николаевича в Маркс и прочитайте студентам этот несчастный курс!

– В Энгельс, – простонал Орлов, шумно втянув глоток чая. – Маркс тоже в той области, но рядом.

– Да какая разница, – всплеснула руками Верочка, – на чем эти шоколадки специализируются?!

Неизменно одетая как офисная сирена, она всем видом транслировала, что надо соглашаться, когда такая красавица просит. И любой, включая Крячко, Орлова и всю контору, согласился бы, но только не полковник Лев Гуров.

– Я в сыске не педагог, а практик, Верочка, – буркнул он, поймав насмешливый взгляд Крячко, с уверенностью дельфийского оракула говоривший: «Пакуй чемоданы!»

– Да там элита областного сыска, – обрел голос Орлов, – лучшие следователи области! У всех раскрываемость высокая…

Гуров и Крячко закатили глаза. Без того сердитый Орлов нахмурился:

– Раскрываемость не фиктивная! Не какие-то палки нарисованные! У ребят рвение, чуйка, креативный подход. Хотят перенять наш опыт, пообщаться с коллегами, узнать, как формируем команды, каких специалистов привлекаем со стороны. Там еще пара экспертов на курсе, кстати.

Он почти жалостливо посмотрел на подчиненных. Сезонный грипп побеждал его каждый год, и в такие весенние дни Петр Николаевич становился трогательно несчастным, как Карабас Барабас:

– Мы ж не вечные. Опыт передать надо…

Его голос звучал так хрипло, что даже не склонный к сантиментам Гуров сжалился. Но продолжал упорствовать, несмотря на легкий стыд за свое детское упрямство. Осенняя командировка в Саратовскую область принесла ему встречу с маньяком-интеллектуалом и, как всегда бывает при расследовании серийных преступлений, с убитыми горем родными жертв. Теми, о ком почти не говорят в криминальных передачах, о ком сразу после интервью забывают журналисты и не хотят знать зрители.

Годы работы в органах научили его стойко переносить все, кроме детских трупов и родителей, потерявших сыновей и дочерей. Здесь, в Москве, ему было легче, потому что дома его ждала любимая жена Мария. Утонченная и нежная, как Офелия с картины Джона Милле, она могла успокоить его, просто сидя всю ночь напролет в кухне напротив, пока Гуров пил ледяное темное пиво с бутербродами из черного хлеба с тонко нарезанными фермерским сыром и малосольными огурчиками. С ней эти часы, полные глубокой печали и сострадания, оседали в памяти Льва Ивановича мгновениями, из которых складывалась их безмятежная, тихая, непонятная ни коллегам Гурова, ни эксцентричной, взбалмошной театральной богеме, к которой принадлежала Мария, жизнь.

– Господи, там три лекции! Даже вы справитесь! – не сдавалась Верочка, непреклонно пододвигая к покрытому испариной, отчаявшемуся Орлову варенье. – И потом, вы, Лев Иванович, в кои-то веки доброе дело сделаете. Что вам совсем, мягко говоря, – она с похожим на поминальный звоном чайной ложки помешала варенье, – мягко говоря, хоть и зря, не свойственно…

Крячко расхохотался.

– Подумай о карме, Лев! И, – он бросил опасливый взгляд на секретаршу босса, – не буди в Вере тигра.

Та метнула на него гневный взгляд, но, увидев, как Орлов вновь зашелся в кашле, вернулась к прежней цели наступления – Гурову.

– По вам видно, что в отпуске веками не бываете, а тут Волга! Или что там у них в Саратовском крае.

Крячко захохотал.

– Вера, области!

– Да хоть автономном округе! – вспылила та. – Лев Иваныч вон тоже всем грубит!..

– Верочка! – слабо запротестовал Орлов.

– Да у нас что ни день, то звонок, что Лев Иванович кому-нибудь на месте происшествия или на совещании нахамил! У вас же люди, – она повернулась к Гурову, держа приготовленный для Орлова бумажный носовой платок, как знамя, – должны быть, как роботы! Робот-полицейский – ваш идеал!

– А что? – оживился Крячко. – Хороший фильм!

– А уже и фильм сняли? – замерла в недоумении Верочка и, схватив телефон, начала гуглить.

– Она еще тогда не родилась, – тихо пояснил товарищу Гуров.

– Фильм тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года? – прочла Верочка. – Серьезно?!

– Великий же фильм! – не унимался Крячко.

– Вот только за это, – негодовала Верочка, – можно в Саратов ссылать! В деревню, к тетке… Как там у Пушкина?

– Испанский стыд! – пробурчал Крячко.

– По-моему, не в рифму, – нахмурилась Верочка.

– Испанский стыд от того, что «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов», – пояснил Гуров, – это Грибоедов!

– А, ну ладно! – легко капитулировала Верочка. – Я в любом случае за классику своего поколения. С людьми не общались давно – с повышения квалификации. Не ехать же человеку с ангиной! А то у Петра Николаевича с утра глаза как у кота Шрека…

– И сам я зеленый, как Шрек, – тоскливо положив пастилку от кашля в рот, вздохнул Орлов. Вид его и правда от цветущего был весьма и весьма далек.

– А я, значит, как осел? – ухмыльнулся Гуров. – Ну правда же! Какой из меня лектор, если на курсах повышения квалификации сам сто лет не был?

– И я, – поддержал Крячко. – Могу освоить что-нибудь в Сочи. Или в Крыму…