Рискуя свалиться с мраморного парапета, парень нагнулся к кустам сирени, и нарвал для неё маленький душистый букет. Она в ответ выдернула одну веточку, и оставила ему в петлице на память. А букет стоял в спальне, вызывая недовольство матери, так и не узнавшей, чей это знак внимания. Впрочем, мать не дозналась и про маленькую квартирку у подножия Старого Города, и про портрет на стене, и про то, как на него падает первый луч солнца, а на спящих в постели – второй.

Странное это было сочетание. Она брала от жизни всё, идя шаг в шаг с легконогим быстрым временем. И по её уверенности, осанке, наклону головы, твёрдости взгляда, поэт сказал бы, что в жилах этой леди течёт королевская кровь. А художнику почему-то виделась кошка, которая всегда гуляет сама по себе.

В нём, впрочем, было что-то от кота, но это перекрывали наивность и совершенная неприспособленность к реальной жизни. Казалось, он растворяется в своих картинах, а когда не пишет – то в её глазах, и кроме этих двух страстей ему больше ничего не нужно в жизни. Он даже не умел толком торговаться за готовые работы, и был очень удивлён, увидев в одном из городских салонов собственную картину, выставленную на продажу под чужим именем, и с дописанными к полученной им цене пятью нулями. Поэт назвал бы его последним Дон Кихотом, а с кем сравнивала его девушка – мы не знаем.

Когда же сиреневые веточки засохли, их выбросили вон. И однажды художник просто проснулся один.

* * *

Пожилой мужчина в широкополой шляпе и мягком драповом пальто стоял у мольберта, сосредоточенно всматриваясь в почти законченный пейзаж. Перед ним возвышалось старинное здание красного кирпича. Таинственно подмигивали львы, выкованные безвестным мастером для карниза над крыльцом, и не хватало в самом крыльце одного из угловых камней. Но фонари были прежними, и деревья всё так же уходили вверх, в туманную бесконечность. Был конец февраля, белёсая мгла вокруг отзывалась звуком падающих капель, мокрых хрустящих шагов, и рыхлого, доедаемого водой снега.

Экипаж остановился позади художника; кто-то, аккуратно ступая, подошёл и встал рядом. Он не оглянулся, только крепко зажмурился, как, бывает, зажмуриваются дети, уже увидев под ёлкой новогодние подарки, но всё ещё опасающиеся, что это только лишь показалось. Знакомый, хотя слегка изменившийся, голос произнёс:

– В этот раз тебе не понадобилась центральная деталь…

Она осталась почти той же. Конечно, стала старше, но годы только украсили её. Время бережно подчеркнуло красоту, дополнило данное природой, и поселило в глазах мудрость. Впрочем, мудрость живёт в женских глазах с рождения и до вечности. Женщина не смотрела на пейзаж, она смотрела на художника. Тот беспомощно развёл руками, и на его пальто упала капля жемчужно-белой краски.

– Я и так боюсь, что получилось слишком ярко.

– Неужели? Не думала, что ты можешь бояться своих творений.

– Я боюсь, что мне не поверят люди.

Она промолчала, впервые внимательно взглянув на картину. Дубовая дверь была распахнута, но не наружу, как в жизни, а внутрь. За дверью виднелись края какой-то арки, а позади них – уходящая в бесконечность аллея, залитая солнцем и засаженная цветущими кустами сирени.

– Ты живёшь всё там же?

– Да, там же.

– И тебя сейчас ждут жена, дети… внуки? – последнее она произнесла с лёгкой усмешкой, так напомнившей ему первый день их знакомства.

– Жена, дети. Внуки, – он улыбнулся, потёр щетинистую щёку, поправил съехавшие очки.

Женщина сделала шаг и оказалась совсем близко, всматриваясь в его глаза. Как когда-то прежде, он смотрел в ответ, не отводя взгляда. Февральская капель мерно отсчитывала уходящие минуты. Порой тихо фыркали и переступали в упряжке лошади, и чуть уловимо тянуло со стороны облучка запахом табака.