– Вы хотите сделать меня этим «центром»? – удивляясь сама себе, спросила девушка.

– Если только вы не торопитесь, и если у вас найдётся час-другой времени… О, я обещаю, что постараюсь писать как можно быстрее, вы даже не успеете утомиться! Всего лишь час терпения, если вас это не затруднит, – даже в неверном свете съеденных туманом фонарей было видно, что он покраснел от смущения.

– Хорошо. Что нужно делать?

– Тысяча благодарностей! Позвольте, будьте так добры, встаньте вот сюда, у крыльца. Голову чуть вправо и немного вниз. Да, так, благодарю. Постарайтесь только не очень двигаться, прошу вас.

Он приступил к работе сосредоточенно, словно боясь упустить мгновение. Взгляд его метался от холста к фигурке возле крыльца и обратно, кисточки сменяли одна другую, и, кажется, он даже не глядел, какую из них берёт в руки. Краски будто сами собой смешивались и подбирались в нужные сочетания. Ещё одно пятно, жёлтое, оказалось на его шарфе, а второе белое украсило щёку, когда парень рассеянно мазнул по ней, вглядываясь в свою модель. Девушка слегка скучала, но терпеливо сохраняла почти ту же самую позу, в какую попросил её встать художник. А на холсте постепенно вырисовывался силуэт таинственной незнакомки, вслед которой с карниза над крылечком смотрели кованые львы, и таинственно подмигивали старинные четырёхгранные фонари.

* * *

Теперь она лучше узнала эту его причуду, и не могла не согласиться, что причуда приносит ощутимый, едва ли не волшебный, результат. На картинах, которые украшали маленькую квартирку художника, у подножия одного из холмов Старого Города (в тех кварталах, которые каждую весну отдавали свои подвальные этажи наступающей Реке, и из чьих домов стремились уехать все мало-мальски здоровые жильцы, а нездоровые, кашляющие, отправлялись либо на воды, либо прямиком на кладбище) – на всех его картинах был туман. Город, здания, люди, служили зачастую центральной деталью, точно такой же, какой он однажды сделал её, уговорив не словами, а скорее своим беспомощным видом – но всё равно главным героем картин оставался туман.

Он плыл, полз, стоял, парил, дышал, шептал, окутывал, укрывал, съедал и прятал. Одна из маленьких картин пугала её. Картина изображала раскинувшуюся на мостовой фигуру, похожую скорее на тряпичную куклу, чем на человека. В тумане угадывался силуэт конки, обступившая фигуру кольцом толпа, и страшный ответ на невысказанный вопрос зрителя. А рядом с лежащим мужчиной на булыжники упали его потрёпанный котелок, скромный букет гвоздик и небольшой, ярко-оранжевый велюровый заяц. Эту картину художник в конце концов спрятал в комод, а на её место повесил другую, с жемчужным, светлым туманным утром, и расплывчатыми силуэтами пары, стоящей на узеньком мостку над переулком.

Картину с девушкой он повесил на самое видное место, напротив дверей на маленький балкон. В тёплые дни в стёклышки дверей заглядывало солнце, и тогда первые лучи его падали на полотно, а вторые, когда солнце смещалось чуть выше по небосклону – на спящих в постели. Она порой просыпалась раньше, и тихо лежала, всматриваясь в его лицо, такое же нескладное, как и фигура, с нахмуренными бровями и плотно сжатыми губами. Бывало, что художник иногда резко дёргался во сне, и что-то бормотал. Она так ни разу и не смогла разобрать, что именно. А когда однажды спросила, он ответил, то ли отговариваясь, то ли всерьёз: «Мне снится война». Но какая война ему снилась, ведь он никогда не был даже на военной службе – этого она не узнала.

* * *

Из открытых дверей доносился шум пёстрой залы, полной гостей, а на балконе, над цветущими кустами сирени и горящими внизу огнями набережной, стояли двое. И под шёпот Реки, сливаясь с тихим плеском воды, растворялись в ночи их слова и клятвы. Так же, как из года в год, из поколения в поколение, приходящие друг за другом и никогда не изменяющие самого главного. Так было в этот раз, и так будет ещё много, много лет тому вперёд.