– Едем?

– А как же муж, дети… внуки? – последнее он произнёс мягко, словно мечтательно.

– Мужу я безразлична, дети давно выросли. Едем?

– Нет, – он чуть качнул головой.

– Почему? Ты не хочешь, чтобы всё стало, как прежде?

– Помнишь? «Ничего не бывает так, как прежде». Дело не в этом.

– Так почему же?

– Картина ещё не закончена.

Она вдруг развернулась и быстрыми шагами пошла к экипажу. Хлопнула дверца, мелькнули ещё раз в окошке её рассерженные глаза. Щёлкнул кнут, и загрохотали по булыжной мостовой копыта и колёса. Он провожал экипаж взглядом, пока не стихли в тумане последние звуки, затем снова обернулся к картине.

Художник врал. Его не ждали ни жена, ни дети, ни внуки. И жил он теперь не в маленькой квартирке над сырым подвалом, а в угловой комнате дешёвого пансиона за церковью, с маленьким окошком во двор, продавленным диваном и десятком потёртых тубусов в углу.

В тубусах хранились его старые картины.

Он посмотрел на своё последнее полотно. Ему вдруг показалось, что невидимый ветер тронул кусты сирени, и пахнуло в лицо пьянящим майским ароматом. Зашелестела листва, заиграли солнечные пятнышки на потрескавшемся асфальте аллеи.

Художник зажмурился и шагнул вперёд, через тёмную арку дверного проёма, между коваными львами безвестного мастера.

Это было давно, ещё в те времена, когда по Городу ходили трамваи с открытыми площадками, а мужчины носили строгие костюмы и мягкие широкополые шляпы. Тогда ни одна из улиц, особенно тех, что располагались в центре, не обходилась без звонких голосов мальчишек-газетчиков.

Они имели особую привилегию сновать со своими бумажными пачками повсюду, чиркая по пальто встречных дам свежей типографской краской, и выкрикивая на ходу последние новости из самых крупных заголовков первой страницы. Для такой профессии, кроме хорошего голоса, нужны были ещё резвые ноги, бойко подвешенный язык и твёрдые кулаки – потому что между конкурирующими редакциями случались и драки, и даже сходки «стенка на стенку», которые разгоняли под свист и окрики квартальные.

В газетчики набирали с двенадцати до пятнадцати лет. Младшие по возрасту просто не могли утащить за собой тяжёлую сумку, старшие – либо переходили в печатники, либо сами пополняли ту стаю ос с чернильными жалами, которая вилась денно и нощно по Городу в поисках новостей. И лишь очень немногие оставались в газетчиках, принимая командование когортой отчаянных уличных мальчишек. Этих, некоронованных королей, первых лиц после редактора и начальника отдела распространения, независимо от их настоящего имени прозывали Суслик. Потому что, подобно сусликам, они вынюхивали и выслеживали перемены вокруг, только вместо пронзительного свиста извещали о последних новостях громкими зазывами.

Доход мальчишек был примерно одинаков. Кто-то успевал распродать больше, кто-то меньше, одним везло, другим не очень, но в целом каждый был не в обиде. И каково же было удивление этой негласной уличной гильдии, когда в редакции «Зелёного Фонаря» обнаружился Мышь.

Худенький и щуплый, с бледно-русыми, почти серыми волосами, внимательным взглядом тёмных глаз и залатанной, но всё-таки аккуратной одёжке, мальчишка явился к воротам типографии ранним июльским утром.

Грузчики дремали в ожидании новых распоряжений, и даже их бригадир Бамбула развалился на катушках чистой бумаги. В сонном жужжании мух где-то далеко стрекотала пишущая машинка: это в своём кабинете, комнате с тремя стенами из мелких стеклянных квадратов – две на склад, одна на улицу – трудился начальник отдела распространения.