Это была их третья весна, и вскоре прежняя задумчивость Дома словно передалась человеку. Мужчина теперь всё реже устраивался в кресле или на подоконнике, вместо этого беспокойно расхаживая из угла в угол. Истории оставались недописанными, чай – недопитым, книги – заброшенными. Апрель перевалил за середину, когда жилец из мансарды стал всё позже возвращаться домой, пропадая где-то в опускавшихся на Город сумерках, а, возвращаясь, снова расхаживал из угла в угол, разжигал трубку, бросал её недокуренной, и укладывался спать, чтобы беспокойно ворочаться в постели до глубокой ночи. В самом начале мая мужчина и вовсе уехал куда-то на целую неделю, так что Дом даже встревожился, не переборщил ли он, и не надумал ли хозяин перебраться в новое место. Но нет: когда на улице покрылись белыми свечками цветов немногие уцелевшие, могучие – без малого вековые – каштаны, мужчина вернулся, и вместе с ним в квартиру в мансарде вошла женщина.

Человек беседовал с гостьей, готовил для неё чай, усадив в своё любимое кресло, а Дом настороженно выжидал. Одобрительно отметил, что женщина аккуратно разулась на коврике у входной двери; что внимательно разглядывала корешки выстроившихся на полках книг и развешанные по стенам гравюры; а главное – как долго она стояла у окна, всматриваясь в укутанные сумерками старые городские кварталы. Насмешливо скрипнул половицей, когда мужчина отправился провожать гостью. И хотя не признался бы в этом даже себе, но, едва захлопнулась за ними парадная дверь, с нетерпением стал ждать, принюхиваясь к тонким ноткам французских духов, оставшихся в мансарде, вернётся ли женщина снова.

Гостья вернулась. Она приходила всё чаще и чаще, а осенью, когда на тротуар с шуршанием слетали жёлто-коричневые пятипалые листочки, и падали колючие шарики созревших каштанов, однажды пришла – и осталась. Довольный Дом наблюдал, как холостяцкая квартира в мансарде неуловимо меняется, становится уютнее под чуткой женской рукой. Мужчина снова принялся за недописанные истории, будто найдя потерянное в конце зимы вдохновение, и ещё до того, как октябрь серой пеленой моросящего дождя завесил пейзаж за окном, хозяин мансарды отослал свою рукопись в издательство.

* * *

Снежные хлопья бесшумно падали на кованые завитушки балконных перил и ажурные опоры козырька над парадной дверью, из больших полукруглых окон мансарды с частым мелким переплётом в зимний вечер пробивались тёплые жёлтые лучи света. На широком подоконнике устроилась молодая женщина, задумчиво глядя на снегопад, и время от времени делая глоток из чашки с ароматным липовым чаем. Заскрипели половицы, щёлкнул замок входной двери – мужчина, с ног до головы в снегу, улыбающийся и пахнущий морозом, показался на пороге.

– Прости, на почте такая очередь, все спешат до праздников успеть, – он торопливо разулся, поставил на стул рюкзак, а на стол положил пластиковый конверт для бандеролей, который тут же в нетерпении стал вскрывать кухонным ножом.

– Ты похож на ребёнка с подарком, – слабо улыбнулась она. – Целый год ждал, неужели десять минут что-то поменяли бы? У тебя всё пальто в снегу, разденься.

– Сейчас, сейчас, – мужчина извлёк из пакета картонный коробок, открыл его, достал обёрнутую в пузырчатую плёнку книгу, и протянул её женщине. – Взгляни!

На первой странице его первой книги, там, где авторы обычно помещают эпиграфы или посвящения, издательство – по настоянию молодого писателя – отпечатало одну-единственную короткую строчку: «Любимая, выходи за меня».

Женщина радостно вскрикнула, прикрыла рот рукой, и перевела взгляд на мужчину. Улыбающийся, мокрый от растаявшего снега, он с лёгкой растерянностью смотрел, как в глазах её появились слёзы, и выдохнул с облегчением на тихое: