Город долго сохранял оставленные войной раны, и даже десятилетия спустя шрамы эти можно было отыскать в лабиринтах старых улочек. Сразу после того, как покатилась на запад линия фронта, здесь начали на скорую руку восстанавливать разрушенные дома, снова ютясь по нескольку семей в одном углу – лишь бы пережить холодную и голодную зиму. Потом война закончилась, и люди, вернувшиеся в Город, снова вдохнули жизнь в то, что легло мёртвыми грудами кирпича, балок, черепицы и железа. Год за годом кварталы, где когда-то селились мастеровые, приказчики, младшие гарнизонные офицеры и мелкие лавочники, поднимались из руин. Дом «У двух сов» уцелел лучше многих – здесь остались стоять три из четырёх внешних стен (тыльная частично обвалилась после особенно сильного пожара), сохранилась парадная лестница и даже остатки крыши. Взамен сгоревших перекрытий устроили новые, заменили выбитые взрывами окна и двери, на трёх этажах и в мансарде старой коммуналки обустроили семь отдельных квартир – и только побитые пулями и осколками совки под карнизом остались нетронутыми.

Из прежних, довоенных жильцов в Дом не вернулся никто, на их место пришли другие. Вновь на длинную нитку прожитых лет время стало нанизывать жемчужины отдельных дней – светлых, тёмных, веселых, грустных, обычных. Постаревший, но всё такой же крепкий и основательный, Дом наблюдал, как растёт и меняется Город, да иногда ворчал на чересчур много о себе воображающие новостройки, обосновавшиеся по-соседству. Больше всего он любил детей – им Дом рассказывал истории из прошлого, убаюкивал и дарил хорошие сны, делился своими маленькими сокровищами, которые оставили когда-то прежние жильцы: то отыщется на чердаке оловянный солдатик в мундире царской армии, то в саду откопают ржавую коробку из-под чая, с заботливо припрятанными в ней цветными стеклянными шариками.

* * *

Дом дремал на апрельском солнышке, когда из остановившейся у подъезда машины стали выгружать и носить в квартиру в мансарде вещи. Совки внимательно смотрели из-под карниза на плечистых грузчиков, которыми руководил молодой мужчина, сам то и дело подхватывавший из кузова какую-нибудь коробку с вещами. Грузовик целый день уезжал и возвращался, пока не перевёз всё имущество нового жильца – а под вечер удивлённый Дом почуял, как в мансарде запахло чаем с корицей.

Человек, приготовивший чай, устроился на широком подоконнике полукруглого окна с частым мелким переплётом, распахнутого в тёплый весенний вечер, и глядел на старые кварталы, убегавшие вниз, к невидимой за зданиями Реке. Дом, до сих пор не жаловавший взрослых, теперь настороженно прислушивался: запах будил в нём воспоминания. Мужчина же, допив чай и оставив окно открытым, отправился спать.

Новый жилец уходил рано и возвращался поздно, но каждое утро и каждый вечер по мансарде плыл знакомый запах чая с корицей, точно такого же, какой когда-то подавали в кабинет архитектору. Иногда мужчина устраивался на подоконнике, с чашкой или трубкой, неспешно пил чай или долго курил, любуясь открывающимся пейзажем. Иной раз он целый вечер просиживал в кресле с какой-нибудь книгой или, включив компьютер, часами что-то набирал на клавиатуре. Дому было любопытно, он вслушивался в тихий перестук клавиш, всматривался в строчки на экране – и однажды начал сам нашёптывать человеку свои истории.

Дни пролетали за днями, весну сменила осень, её – новая весна, и снова осень. Записанных историй становилось всё больше, а сам Дом становился всё задумчивее. Запах чая с корицей разбередил печаль о прошлом, но оно возвращалось только туманными обрывочными картинками, от которых оставалось мучительное ощущение недосказанности. Днём, когда хозяина не было, в квартире тихо поскрипывали половицы, что-то шуршало внутри стен и на чердаке – старый Дом силился понять, что именно не даёт ему покоя, и однажды всё-таки понял: человек был одинок.