Когда мелкий прихвостень Серого подкрался сзади и, встав на четвереньки, подставил Коту под ноги ловушку, а Гроб резко толкнул в грудь, всё кончилось ещё быстрее. Асфальт больно ударил его затылком, мир взорвался искрами боли. Хохот. Резкий, злорадный, как иглы. Они смеялись. Гроб, Серый, Крис и даже мелкий – они хохотали, будто увидели самую смешную шутку в жизни.

– Чё, котенок, больно? – протянул Гроб, лениво раскачиваясь с носка на пятку.

Боль? Да это было пустяком. Куда хуже был этот смех. Это презрение. Это знание, что он не смог. Что его превратили в посмешище, в игрушку, которую можно швырнуть на землю, посмеяться и забыть. Хотелось исчезнуть, стать невидимым. Или наоборот – взорваться, растерзать их всех.

Но внутри что-то всё же вспыхнуло. Ярость, смешанная с обидой. Кот вскочил, как пружина, и, неожиданно для Гроба, ударил его в челюсть. Это было как вспышка света в темноте. На мгновение хохот оборвался. Но Гроб лишь качнулся, провел пальцами по рассечённой скуле и ухмыльнулся шире.

– Ну всё, тебе конец.

И конец действительно настал. Кот больше не смог его задеть. Каждый удар Гроба был как молот. Ноги подкашивались, руки немели. В этом углу между школьным спортзалом и электрической подстанцией не было ни камней, ни палок. Только голые кулаки против гиганта.

Наконец, исчерпав даже остатки злости, Кот вытер кровь рукавом, медленно опустил руки и, развернувшись, пошёл прочь. Взгляд его пылал изнутри, словно горячий уголь, разгорающийся в темноте, – полный боли и обиды, но одновременно с этим – готовый к сопротивлению и борьбе. В глазах отражалось внутреннее пламя, которое не давало ему сломаться, хотя сердце сжималось от чувства унижения. Хотелось спрятаться. Исчезнуть.

Возвращаться в таком виде в школу было невозможно. Стыд. Жгучий, давящий, как камень на груди. Стыд за то, что не смог дать отпор. Что оказался слабым. Что позволил превратить себя в игрушку. Что каждый их насмешливый взгляд отпечатался не только на его теле, но и в душе.

Он шёл прочь, словно тень самого себя, под грузом стыда и обиды, которые впивались в сердце острыми шипами. Боль физическая казалась пустяком по сравнению с тем тяжёлым, глухим эхом, что раздавалось внутри – как будто в груди его забили глухие барабаны безысходности. Сердце билось не от страха, а от горечи поражения и чувства собственной никчёмности – словно невидимая сеть сомнений и обиды сплела его душу в неумолимый капкан.

Мысль о школе тянула, как холодный ветер с ледяным дыханием, способным заморозить всё живое внутри. Он знал, что, зайдя в класс за портфелем, откроет дверь к позору, где каждый взгляд будет уколом, каждое слово – раной. Лучше уйти тихо, раствориться в сером сумраке, чем быть выставленным напоказ, чем столкнуться с мириадами глаз, полных насмешек и сочувствия, смешанных в горьком коктейле унижения.

Каждый шаг по пути домой отдавался эхом в его голове, словно капли дождя по стеклу, рисующие грустные узоры тоски и одиночества. Он был словно сломанная птица, не способная взлететь, которой осталось лишь тихо искать убежище дома, где боль и стыд не будут видны чужим глазам. Дом стал островом, где можно спрятаться от собственной беззащитности и начать собирать разбитые осколки себя, ещё не зная, как и когда удастся склеить их заново.

Гроб был личностью примечательной. Нечасто встретишь дважды второгодника. Ему удалось остаться на второй год в пятом и седьмом классах. И только изрядными усилиями папы, который работал прапорщиком на складе Военторга, удавалось оставить сынулю в обычной школе. Папа надеялся, что Гроб закончит школу и он устроит его в военное училище.