– Стой, крыса! – рычит второй, догоняя, его шаги гремят, как молот, он ниже, но быстрее, его волосы, слипшиеся от грязи, падают на лицо, он отбрасывает их, его глаза горят, как угли.

Я ныряю в переулок, его стены изъедены коррозией, граффити вопят, вырезанные на металле: "Север лжёт", буквы кривые, нарисованные чёрным, местами облупились, обнажая металл, который блестит, как слеза. Я спотыкаюсь о провод, его изоляция треснула, он искрит, синие молнии бьют в воздух, я падаю, асфальт режет ладони, кожа горит, кровь течёт, тёплая, липкая, её запах смешивается с вонью переулка. Здоровяк нависает, его тень падает на меня, как смог, его кулак летит к моему лицу, я откатываюсь, но удар цепляет плечо, боль вспыхивает, как ток, отдаётся в руку, я стискиваю зубы, чтобы не закричать. Вскакиваю, хватаю кусок трубы из мусора, её металл холодный, покрыт ржавчиной, но тяжёлый, как надежда, которой у меня нет.

– Хочешь играть? – шиплю я, моя рука дрожит, но я держу трубу крепко, её край острый, как нож, я смотрю ему в глаза, стараясь не показывать страх. – Давай, попробуй.

Он смеётся, его имплант мигает, как сигнал тревоги, он бросается вперёд, но я бью трубой по его импланту, металл трещит, искры летят, синие и белые, как звёзды, он орёт, хватаясь за щеку, его пальцы покрыты кровью, тёмной, как масло, он падает на колени, его крик режет воздух, как сирена. Второй пёс бросается ко мне, его нож взлетает, но я толкаю ящик, он спотыкается, падает в грязь, его лицо покрывается масляными пятнами, он ругается, пытаясь встать. Толпа мешает им, рынок оживает, кто-то кричит: "Дроны! Дроны идут!" – и это мой шанс. Я бросаю трубу, она падает с глухим звоном, бегу, ныряя в другой переулок, его стены сжимают, как тиски, запах ржавчины и сточных вод душит, но я не останавливаюсь.

Я прижимаюсь к стене, задыхаясь, грудь горит, как после взлома, пот стекает по вискам, солёный, смешивается с кровью на ладонях. Дроны гудят вдали, их низкий гул отдаётся в воздухе, как барабан, их красные лучи скользят по переулкам, но пока не находят меня. Рынок шумит, как обычно, псы отстали, их шаги тонут в гомоне толпы. Я проверяю имплант, экран мигает, руна на месте, её свет ярче, как будто она оживает, сообщение о заказе стёрто, но координаты в голове, как заноза: "Красный узел", центр, час. Я сплёвываю кровь, её вкус металлический, вытираю ладони о куртку, ткань липкая, покрыта грязью. Этот заказ – либо выход, либо конец, но сидеть в трущобах, пока банда или "Север" меня не добьют, – не вариант.

– Ты влип, Кай, – шепчу я, мой голос дрожит, но в нём решимость, которой я не чувствовал раньше. – Но ты ещё жив. Пока.

Я иду к станции монорельса, её ржавый остов возвышается над рынком, как скелет, её рельсы покрыты коркой грязи, провода свисают, искря, как молнии. Трущобы остаются позади, их вонь въелась в кожу, как шрамы, которые не стереть. Я думаю о матери, её слова всплывают в памяти, как обрывки кода: "Ты найдёшь тепло в мире льда, Кай." Она назвала меня Каем, веря, что я стану чем-то большим, чем крыса в клетке. Но герои здесь не выживают, мама. Герои умирают в каналах, их кости растворяются, как код, который "Север" стирает. Руна в импланте мигает, как напоминание, её свет пульсирует, как сердце, которое не сдаётся. Старик из сетей, голос, заказ – всё связано, и я чувствую это кожей. Москва – клетка, но, может, этот куш – мой шанс её сломать.

Гудение дронов за стеной выдергивает меня из сна, их низкий гул проникает сквозь бетон, как жужжание насекомых, которые никогда не спят. Я открываю глаза, веки тяжёлые, как ржавый металл, в подвале темно, только слабый свет импланта в запястье освещает бетонный пол, покрытый пятнами сырости. Запах плесени въелся в стены, её едкий дух смешивается с запахом моего собственного пота, солёного и резкого – вчерашняя беготня на рынке и поездка в центр оставили след. Плечо ноет, боль острая, как будто кто-то вбил туда гвоздь, ржавый и горячий, каждый поворот руки отдаётся в мышцах, как ток. Ладони саднят, порезы от асфальта покрылись коркой, но кожа вокруг них воспалена, красная, как неон, который режет глаза снаружи. Я касаюсь шрама на виске, его неровная линия под пальцами – как карта моего выживания, старый, как долги, он напоминает, что я ещё здесь, в Москве 2077, где каждый день – это игра в кости с судьбой.