Его губы, почти лишенные крови, растянулись в подобие улыбки.

– Профессор… Арсений… что… что они с вами сделали? – голос Евы дрогнул.

– Сделали? – Левин издал звук, похожий на булькающий смешок. – О, не драматизируй, девочка моя. Никто ничего со мной не "делал". Я сам пришел. Я выбрал. Это… это Великий Симбиоз. Следующая ступень. То, о чем я тебе талдычил битых десять лет, а ты только морщила свой хорошенький носик и твердила про "недостаточную эмпирическую базу". Ну как, достаточно эмпирично для тебя теперь?

Он чуть шевельнул правой рукой – единственной, что еще сохраняла относительную свободу – и по стене вокруг него пробежала волна багрового свечения.

– Это… это чудовищно, – прошептала Ева, отступая на шаг.

– Чудовищно прекрасно, ты хотела сказать? – Левин склонил голову набок, насколько ему позволяли сросшиеся с плотью стены шейные позвонки. – Пойми, Ева, это освобождение. Отказ от бренной, несовершенной оболочки. От эгоизма одиночного существования. Здесь нет боли, нет страха, нет нужды. Только… единение. Только экстаз. Чистый, незамутненный, вселенский оргазм, длящийся вечно. Ты можешь себе это представить? Вечный оргазм! Да любой поэт за такую метафору удавился бы!

Его глаза блеснули. В этом блеске была и гордость первооткрывателя, и безумие пророка, и что-то еще, от чего Еве стало по-настоящему страшно.

– Но какой ценой, Арсений? Ценой чего? – она обвела рукой зал. – Ценой вот этого? Превращения в… в часть стены? В удобрение для этого… этого организма?

– Удобрение? – Левин снова рассмеялся, и на этот раз смех был почти человеческим, хотя и с теми же пугающими вибрациями. – Какая ты все-таки приземленная, Кравец. Вечно ты со своими метафорами из области сельского хозяйства. Это не удобрение. Это… сотворчество. Мы – часть Матери. А Мать – часть нас. Мы мыслим вместе, мы чувствуем вместе. Это новая форма жизни. Совершенная. Бессмертная. И она… она так любит своих детей.

При последних словах по его телу, по стене, по всему залу пробежала теплая, пульсирующая волна, и Ева почувствовала, как тот самый психический "шепот" снова коснулся ее разума, но теперь он был окрашен интонациями Левина – знакомыми, язвительными, но одновременно чужими и пугающими.

– Она зовет тебя, Ева, – прошелестел голос Левина-Матери. – Она чувствует твой потенциал. Твой острый ум, твою жажду знаний. Ты можешь стать… чем-то большим, чем просто еще одним винтиком в проржавевшем механизме человечества. Ты можешь прикоснуться к истине. Ты можешь… кончить, как никогда не кончала в своей скучной, одинокой жизни.

Ева смотрела на существо, которое когда-то было ее наставником, ее единственным интеллектуальным союзником в мире академического снобизма. И видела перед собой лишь оболочку, наполненную чужой, всепоглощающей волей. Ужас от увиденного смешивался с острой, почти физической болью утраты. И с растущим пониманием того, что Вермикула – это не просто биологическая аномалия. Это хищник. Хищник, который охотится не за телами, а за разумом, за самой сутью человеческого существа, предлагая взамен иллюзию рая, сотканную из похоти и забвения.

– Нет, Арсений, – твердо сказала она, хотя ее голос все еще дрожал. – Это не для меня. Я предпочитаю свои собственные оргазмы. Редкие, но настоящие.

Левин (или то, что им было) на мгновение замолчал. Выражение его лица стало почти печальным.

– Какая жалость, – прошелестел он. – Какая предсказуемая, человеческая глупость. Ну что ж, выбор за тобой. Пока. Но Мать терпелива. И очень… очень голодна.

Волна пульсирующего света снова прошла по залу, и Ева почувствовала, как невидимые щупальца сжали ее мозг чуть сильнее.