Паника – плохой советчик, но отличный мотиватор, когда речь идет о том, чтобы уносить ноги. Или, в данном случае, чтобы заставить мозг, атакованный невидимым врагом, работать хоть в каком-то конструктивном направлении. Ева вцепилась в мысль о Левине, как утопающий – за последнюю гнилую доску. Если кто и мог что-то объяснить в этом царстве победившей органики и тотальной похоти, то только он. Или то, что от него осталось.

Куда идти? Этот вопрос был из разряда риторических. Вермикула не баловала указателями типа "К Профессору Левину, кабинет 3Б, при себе иметь бахилы и справку от венеролога". Но что-то изменилось в том психическом "шепоте", который все еще назойливой мухой жужжал на краю ее сознания. Он больше не просто убаюкивал и соблазнял. Теперь в нем появились… направляющие нотки. Словно невидимый палец подталкивал ее в определенную сторону, в один из многочисленных проходов, зияющих в живых стенах.

"Ага, значит, Матушка решила, что пора мне познакомиться с местными достопримечательностями поближе? – Ева криво усмехнулась. – Ну что ж, экскурсовод из тебя так себе, дорогая, но маршрут, похоже, уже утвержден".

Она пошла на зов, если это можно было так назвать. Ощущение было странным – словно ее вели на поводке, но поводок был сделан из ее собственных, извращенных любопытством и отчаянием, нервных волокон. Проход, в который она шагнула, был уже и темнее предыдущего. Стены здесь не просто пульсировали – они сокращались и расширялись, словно пищевод гигантского червя, и Еве пришлось несколько раз пригибаться, чтобы не быть задетой влажными, упругими складками. Сладковато-пряный запах сменился здесь более резким, медицинским, с отчетливой примесью озона и чего-то, неуловимо напоминающего формальдегид. "Похоже на морг с претензией на спа-салон", – отметила она про себя.

Коридор вывел ее в еще один зал, поменьше предыдущего, но от этого не менее жуткий. Здесь не было буйства растительности. Стены, пол и потолок были образованы гладкой, серовато-розовой массой, похожей на обнаженную мышечную ткань, и по ней, как по печатной плате, расходились мириады тонких, пульсирующих сосудов, светящихся изнутри то синим, то багровым светом. Воздух был теплым и почти неподвижным. И тишина. Давящая, почти абсолютная, нарушаемая лишь все тем же глубоким, утробным ритмом, который здесь ощущался так, словно его источник находился прямо под ногами.

И в центре этого зала, вросший в стену так, что казался ее неотъемлемой частью, был он. Арсений Левин.

Ева замерла, чувствуя, как кровь стынет в жилах, а к горлу подкатывает тошнота. От профессора, каким она его помнила – сухопарого, язвительного интеллектуала с вечно взъерошенными волосами и горящими безумным огнем глазами – осталось немного. Его тело, по крайней мере, та часть, что была видна, представляло собой гротескное сплетение человеческой плоти и чужеродной биомассы. Левая рука и плечо полностью растворились в стене, превратившись в узел пульсирующих сосудов и переплетенных волокон. Ноги ниже колен исчезали в такой же серо-розовой массе пола. Кожа на лице и груди была покрыта сетью тонких, как паутина, темных прожилок, которые подрагивали в такт общему ритму. Но глаза… глаза Левина были открыты. И они смотрели прямо на нее. В них все еще теплился тот самый знакомый, дьявольский огонек разума, но теперь к нему примешивалось что-то еще – запредельное спокойствие, граничащее с блаженством, и какая-то жуткая, нечеловеческая мудрость.

– Ева, – голос прозвучал не столько изо рта Левина, сколько, казалось, из самой стены, усиленный, вибрирующий, с металлическими обертонами. – Я уж думал, ты не придешь. Опаздываешь на пир эволюции, моя дорогая. Закуски почти все съедены.