– Она была когда-то нашей.

Мы опять шли. В сельском центре избы часты; слышались кудахтанье и лай… Здесь пахло: варево скоту, гарь трактора, гниль погребов, дым, куры, овцы, копны, дикий камень стен пристроек в ложах глины, свал навоза – всё здесь пахло… Вновь дорога, скоблена недавно трактором и в ямках с наледью. Сын брёл по ним, грязь брызгала… У низкого моста над Лохной мы замешкались. К нам мчались розвальни.

– Тпр-р, каряй!.. Восседай! – звал Заговеев.

Сели и поехали, трясясь в колдобинах, вослед за конским виснущим хвостом. Сын был в восторге. Я держал его одной рукой, другой рукой сжав грядку, сильно морщась, если в тряске боль пронзала.

– В город? – произнёс я.

– В город. Ты зашёл бы: я как раз там запрягал. С мальцом поплёлся… с Тошкой тоись… Тошка-ложка?

– И не „тоись“, – проворчал тот. – Я не „ложка“ и не „Тошка“. Я Антон вам.

– Ишь: Анто-оныч? – Старый подхлестнул коня к околице, к концу села во Флавск. – Ан, Тошка ты! – крутнулся он на миг, скривясь лицом. – Михайлович, что говорю: Закваскин мне лосьён принёс вчера, за молоко… Дак выпил, дурень я… Михайлович! Ох, не пивал хужей! В Флавск еду, опохмел взять. Страх гнетёт, колотит в голове… – Кивнув селянину у погреба, он смолк осев.

На нём фуфайка; под солдатской шапкой – проседь; весь в морщинах; плечи книзу; в тряске руки, что как грабли… С детства в поле. Бросив школу, за войной как раз, он сел на бороны подсобным; подучившись, стал позднее трактористом не последним на селе, хоть безотцовщина. Тщедушный, но живой, женился, точно перед армией. Cлужил три года в танковых, потом – домой. Целинные пятидесятые, твердил он, лучшие на свете годы. Сеял и пахал на старом СТЗ. Распахивал два года целину, за что дан орден. Шёл деревней – звали выпить; он уваживал. Закваскин, живший рядом в Квасовке, обласкивал героя… Ой, гульба была! То здесь, то там, в другой избе, гуляли в майские, октябрьские, на новогодние, на дни рождения, на православные, клеймённые в верхах. Был лих попеть, вбить в пол каблук и выпить. Юность-младость! Лёг «упитый» – на заре уже на тракторе. Бьёт дождь, рвёт ветер – гой еси!.. Внушали: «Гришка, доучись, ведь ты смышлёный!» Надо? Нет. И без того жизнь в смак!..

Пил он и в тракторе: «пахает», пьёт «с горлá», из пробок лепит «бескозырки», чтоб, их швырнув, запахивать… В «шейсятые», хоть делали приёмники и в космос выбрались, – без трактора куда? Он с трактором в кювет слетел. Простили: кто не пьёт?.. Но, постепенно, – то ли возраст, то ли что, – жизнь поменялась. Квасовка ладно – в ней три избёнки. Ну, а по сёлам школу закончат – валят учиться на трактористов, их стала прорва; чуть оплошаешь – «всё, Заговеев, ты нам не нужен»… Тут кардан назло! Закваскин, вор, крадёт на тыщи; он же взял кардан от ЗИСа, год в углу лежал, – враз вышло, тот кардан «госсобственный»! Изгнали в скотники… А что? Раздолье! Пей как раньше, жми бабёнок; и твою вот так же где-то жмут. Побил жену, уволилась, пошла во Флавск полы мыть; как придёт – хозяйство, мужу – «некогда»… В семидесятые усохли сёла: город близко, в нём «культура» и асфальты, шастай фертом, не в гавне скользи. Юнцы в разбег, «учёные»! Вмиг власть к нему с пардонами: «уважь, Иваныч, друг родной! кто злое вспомнит»… Он уважил, уступил, пить бросил напрочь; затемно в поле – затемно с поля, и «бескозырок» с водочных пробок больше не лепит. На Первомае празднует огромная «СеСеР», он пашет до обеда – и под кустик, под «треньсвистер» («Вологда гдá-гда-гда, гдá-гда-гда-гда, гдá-гда») мирно покушать. Трактор трясётся на «холостовке», лемехи – сверьк-сверьк! – солнечным блеском… Вновь он пашет и, как маршал, честь даёт всему, что видит, а грачи вслед свитой… И с женою утряслось. Любил её он, Марью-то; ещё хозяйство вёл… Сначала жили скудно; Маленков смягчил («пришёл товарищ Маленков – покушали блинков»); Хрущ вновь поджал, чтоб, значит, не «куркулились». При Брежневе был рай, «вожжа сползла», и над избою, крытой цинком, вскинулась антенна от цветного телевизора; скот? – заводите; огород? – пожалте вам! Всё делал он. Жена – уют следить…