Russология. Путь в сумасшествие Игорь Олен

И Аврам был очень обогащён овцами, и рогатым скотом… и верблюдами, и рабами… и серебром, и золотом вполне.

Книга Книг

Жить хотят в деньги, а умирать – в Боге.

Пословица

В 1999-ом я, урождённый Кваснин П. М., не прижившийся в триколорной РФ подвид, назём вот-вот, занемог, не вставал до конца февраля, но и в марте был плох и каялся: жилы высохли, а язык впал в гортань мою!.. Был я зрелым избыточно, чтоб надеяться на ветшавшую плоть и случай, щедрые к юности, и рассчитывать на детей, – их и не было у меня, чад взрослых. Был только маленький сын… Когда-то был и второй ― давно. К тому же не было денег; я относился к малоимущим, что, как в России, так и повсюду, плохо.

Близился час финала. В смутной тоске по давним, милым мне фактам, вздумал я в место, связанное с судьбой как личной, так и с фамильной. Это при том, что жить казалось бессмысленным; смысл пропал мироздания, даже в чем-то и Бога, – в чем-то, sic!, ведь сулится нам рай за гробом. Вот что устроилось, хоть я верую и обвык так считать как минимум. Я сбегáл, точней, в безысходности. И иные заботы выплыли, нýдя ехать без промедлений.

Дни шли на оттепель, мнил я. Выезд спланирован был на пятницу, двадцать пятого (за неделю до Вербного воскр.) числа, наутро. Ехали в дом ограбленный, – а верней, в разграбляемый, расхищаемый и поныне, коль в существующий вообще.

Есть форма слова «разграбляемый»? Есть. Нынче есть. Век новый – вещи новые ему в пандáн. Пригнать знак к жизни – акт допустимый, даже логичный, и не сравнимый с порчей нации, что быть имеет и ускорилась. Лингвист по складу и профессии, я книжник; мир для меня жив словом. В прочем я слаб. Единственно, чем бьюсь со злом, – словесные роптания… Во тьме ещё, когда два дворника с ленцой мели наш двор, кромсая лёд немногих луж подошвами, я снёс вниз вещи из квартиры, вбил их в «ниву» с прочим скарбом для деревни, – в кою ехал, кроме прочего, избыть тоску да сына вывезти в место, важное, кстати, нашему роду.

Мы покатили. Я покидал Москву, где жил, работал и потерялся в мгле 90-х.

К слову, о роке (не музыкальном, а о бытийной мифологеме). В рок я не верю; правда, свидетели рока есть. Мой род – свидетель. Он был известен в царствиях Рюриков и Романовых, Годуновых и Самозванцев. Я, хоть «Кваснин» по буквам, кровью Квашнин исконный и разъяснить бы мог, отчего субституция буквы» «с» случилась. Род сохранил шарм женщин, статность мужчин, предания, письма. Также сберёг он брáтину (жбан, ёмкость, чару для пиршеств). В мае-апреле в тыща четыреста тридцать третьем, после разгрома ратей Москвы близ Клязьмы и в пору бегства князя Московского Вас. Вас. Тёмного1, дальний пращур мой, смерд, мужик, защищал государя-юношу вилами и от ран скончался. Подвиг отметили и искали близких героя: «Сыщется муже, буди ми стольник, жено – дати ей милость. Знатность обрящут!» – требовал Тёмный. Слабый воитель, после вдобавок и ослеплённый, он одолел врагов: как? был мудрым? дипломатичным? доброжелательным? Бог весть. (Но и державинский предок, некий Багрим-мурза (Абрагим) Ордынский съехал в Москву при Тёмном). И очень скоро этот мой пращур, в шапке-горлатке и в красных «хóзах», топал в кремлёвских княжьих хоромах ладно присловью: из грязи в князи. Но поначалу он с местной знатью был не на равных как парвеню и выскочка; лишь браком с урождённой Квашниной восполнил он позднее худородность. (Вновь нет ошибки: пращур, сын смердов, назван ввиду костромской Квашнинки, где обретался).

Здесь вопрос – Квашниных столбовых, с какими мы породнились волею судеб, но – ветви врозь пошли: ветвь новая, наша, то возносилась, то повергалась; ветвь древняя вылилась в Квашниных-Самариных. Проще: что важно для костромских, крестьянских – мало что значит для Квашниных старинных с их пятьюстами (может, и больше) лет родовитости, плюс с легендой выхода предков из «византийцев», «франков», «варягов», «рюриков», «саксов», «готов», «вандалов» либо «Литовии», так до Древнего Рима гракхов, помпеев и цинциннатов), – не из Квашнинки ведь. Чтя генетику, родовую и кровную, я выискивал информацию и о тех Квашниных, боярах.

Пишет Макарий, историограф: «…з киевских именитых бысть Родион Несторович з сын в подданствие московския». Свод шестнадцатого столетия: «Зван был Нестор Рябец Смоленский…» Это исток Квашниных (старинных). В 1337 году, в битве, кажется, с тверичанами (при И. Дм. Калитé), Родион Квашнин дезертира «длань свои уби, да и главу вел. князю везе на пике, да и прорекше: „Мой государе! Ворога персть есмь“». На Куликовом доблестном поле Дм. И. Донского после ранений вынесли люди И. Р. Квашни, «отважнага воеводы». Плюс первый русский, а не заёмный митрополит – Квашнин был.

Вот, вкратце, старшие Квашнины, масштаб тузов Московских царствий, так и Империи: важных думских бояр, дворецких, чашников, ловчих, стольников, стряпчих; далее – герольдмейстеров, воевод, епископов и сенатских, тайных советников, губернаторов Квашниных – предтеч нас, младших, крестьянских, из захолустной некой Квашнинки. Скажем, при Грозном стольник Квашнин, из древних, ездил в Рим с миссией; а другой, опричник, гнал их, дабы мы, младшие, возросли в боярство. Сын его позже, при Годунове, стал думным дьяком, позже окольничим, и дерзал в реформах. Он с Годуновым в лету и канул. Всплыли с Лжедмитрием, с коим многие (взять Романовых, например) окрепли, мы же ослабли. При Алексее выбились в Думу, были послами (в Крым, в Христианию, в Оттоманскую Порту) и воеводами (в Новград-Северске наш Квашнин был ранен), правили Мценском и пограничьем. Это – предания из разряда, как в разговоре кто-нибудь выскажет, что при Грозном предок был тем-то, мол, а при Павле – этим. Метаморфозы были у младших; старшие – в славе.

В целом без разницы: урождённый Квашнин был, сельский либо их помесь. Тонкости лишни и здесь не значат. Старшие всем берут, кроме (в чём и пикантность) важной детали: их патримониумы2 утеряны, между прошлым и новым – мифы, ссылки на хроники и подобное. А у нас – вещь. Брáтина, злато-сéребро с текстом: «День иже створи бог, взрадуем, взвеселимся в он, яко бог поизбавит ны враг наш и обратити под стоп нам, главы их змиевые ссекуша»… Я вспоминаю хладные формы в пáтине с мыслью: пусть в этом мире алчность и хамство, пошлость и чванство, бедность и муки, фальшь и разбои – я же вне времени и пространств при корне, что есть традиция, честь, русскость, якорь, опора и упование… При Петре во «птенцах гнезда» пребывал лишь один Квашнин; остальным не пришлись неметчина париков, чин пьянства, войн и дебошей. «Каюсь нижайше и во печалех, – так, по легенде, наш Квашнин укорял царя, – хоть мы, аки скот в хлеве, грязны и тёмны, компас не ведам, но, государь мой, в немцы не хощем; днесь лишь разбойникам честь, убивцам; войски да флоты многи не надобны; с царством русским не сладим, столь непомерным. Попусту войны, ежели русскость чахнет и сякнет. Твой парадиз для избранных, а вкруг голь одна. Что от русских от нас отвергся, Пётра Лексеич, царь-амператор? Мы их Европ не хуже, Русь Пресвятая…»

Zur folge hatte, то есть в итоге, кто был в Якутск отправлен, кто пал под пыткой либо в чинах отстал, а не то сослан бедствовать с умалением из столичного – во дворянство тульское, новгородское и калужское; унижались и в однодворцы. Некую даму нашего рода взял в жёны Квасов, купчик из Бронниц, где-то при Павле, ради престижа. В век Александра линия Квасовых-Квашниных блеснула первогильдейством, в век Николая, поиздержавшись, сгинула в писарях, адвокатах, дьяконах, свахах и офицерах низкого ранга.

Нам не везло, признать. Но мне льстит ценз рода, доблести предков и столбовое наше боярство.

Я уезжал на «ниве». Сзади, средь скарба, был пятилетний, длинный и тонкий, в мать, светлый мальчик.

– Едем с тобою – как внук Багрова ехал однажды к деду в деревню, – проговорил я. – Правда, тот мальчик ехал в карете.

– Пап, расскажи мне!

Так, повествуя о днях Аксакова, о селе Багрово и Куролесове, повернул я к Центру.

В Х. переулке подле «тойоты» остановившись, выбрел я с сыном к старому дому в стиле барокко, дальше – ко входу с крупной табличкой, чёрное в золоте: «1-ый Пряный завод Г. Маркина». Здание, клерки (девушки в чёрном, юноши в галстучках с золотистыми бейджами) – этим всем здесь владел мой друг. Нас встретили: «Оу, здравствуйте! Мы так рады вам! Welcome!» Но, невзирая на этикет, я знал, чтó точно будущий вон тот Гейтс, имевший в тридцать лет «бентли» и побывавший как на Багамах, так и в Лемурии, либо та мисс Гламур с улыбкой хищной гиены и с силиконом где только можно – чтó они думают, во глубинах их душ, про «ниву» в ржавленных пятнах и про меня в ботинках мутного цвета, в ношеной куртке, плохо побритого и худого, с некреативным в целом обличьем (в драных носках, возможно), плюс с сыном в шубке, траченной молью.

В стильной приёмной Аня-ресепшн встала с улыбкой, чтобы открыть нам дверь.

В пространстве чёрного цвета сквозь жалюзи́ бил свет. Прозрачный стенд выставлял сбор специй: разные перцы, стружка корицы, россыпи чили, рыжий шафран, ваниль, изысканный кардамон, гвоздика (мýчкой и в рыльцах), светлый имбирь, большие ядра муската, тысячелистник, тмин, лавр, аир, котовник, мята, солодка, стевия и бадьян, монарда, фенхель с анисом… Благоухало. Стол из эбена был с монитором чёрного цвета, с фото, с мобильным, с парой журналов, плюс органайзер и документы. В кресле был некто с сивою чёлкой и в мешковатом, как бы на вырост, стильном костюме. Он улыбался сетью морщин. С опущенной вниз, но при этом чуть вбок, руки с сигаретой плыл редкий дым.