Тектонические сдвиги, происходившие в самой толще народной жизни и угрожавшие «гееной огненной» покруче, чем крестьянские войны под руководством Степана Разина или Емельяна Пугачева, ощутил не только Столыпин; ощутили их и октябристы во главе с Александром Гучковым и кадеты во главе с Павлом Николаевичем Милюковым. Трудно сказать, насколько глубоко они знали русский народ, но одно очевидно: они знали, что если этот народ не повести за собой, народ сам изберет свой путь – как всегда «бессмысленный и беспощадный». И они задумали «бурю», которая пусть на время, но отвлечет народ от более кардинальных перемен в обществе, первыми жертвами которых они стали сами. Спустя много лет, находясь в эмиграции, Милюков, анализируя уроки Октябрьской революции 1917 года, с обескураживающей откровенностью напишет:

«Конечно, мы должны признать, что ответственность за совершившееся лежит на нас, то есть на блоке Государственной думы[21]. Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производства переворота принято нами вскоре после начала этой войны, знаете также, что ждать мы больше не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая наша армия должна перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство, вызвали б в стране взрыв патриотизма и ликования. История проклянет пролетариев, но она проклянет и нас, вызвавших бурю».[22]

Новая сила, которая встряхнула пребывающий в полуобморочном состоянии народ, заставила его поверить в свои силы и побудила к активным действиям, – явилась в России в лице большевиков.

Большевики и большевизм не то же самое, что советские и нынешние российские коммунисты и советский коммунизм. Николай Александрович Бердяев, высланный из Советской России в 1922 году, писал: «Коммунизм на Западе есть другого рода явление. В первые годы (русской) революции рассказывали легенду, сложившуюся в народной среде о большевизме и коммунизме. Для народного сознания большевизм был русской народной революцией, разливом буйной, народной стихии, коммунизм же пришел от инородцев, он западный, нерусский, и он наложил на революционную народную стихию гнет деспотической организации, выражаясь по-ученому, он рационализировал иррациональное. Это очень характерная легенда, свидетельствующая о женственной природе русского народа, всегда подвергающейся изнасилованию чуждым ей мужественным началом».

Большевизм при своем возникновении как нельзя более полно соответствовал чаяниям больного народа, он, продолжал Бердяев, «воспользовался бессилием либерально-демократической власти, негодностью ее символики для скрепления взбунтовавшейся массы. Он воспользовался объективной невозможностью дальше вести войну, пафос которой был безнадежно утерян, нежеланием солдат продолжать войну, и он провозгласил мир. Он воспользовался неустроенностью и недовольством крестьян и передал всю землю крестьянам, разрушив остатки феодализма и господства дворян. Он воспользовался русскими традициями деспотического управления сверху и, вместо непривычной демократии, для которой не было навыков, провозгласил диктатуру, больше схожую со старым царизмом. Он воспользовался свойствами русской души, во всем противоположной секуляризированному буржуазному обществу, ее религиозностью, ее догматизмом и максимализмом, ее исканием социальной правды и царства Божьего на земле, ее способностью к жертвам и терпеливому несению страданий, но также к проявлениям грубости и жестокости, воспользовался русским мессианизмом, всегда остающимся, хотя бы в бессознательной форме, русской верой в особые пути России. Он воспользовался историческим расколом между народом и культурным слоем, народным недоверием к интеллигенции и с легкостью разгромил интеллигенцию, ему не подчинившуюся. Он впитал в себя и русское интеллигентское сектантство и русское народничество, преобразив их согласно требованиям новой эпохи. Он соответствовал отсутствию в русском народе римских понятий о собственности и буржуазных добродетелях, соответствовал русскому коллективизму, имевшему религиозные корни. Он воспользовался крушением патриархального быта в народе и разложением старых религиозных верований. Он также начал насильственно насаждать сверху новую цивилизацию, как это в свое время делал Петр. Он отрицал свободы человека, которые и раньше неизвестны были народу, которые были привилегией лишь верхних культурных слоев общества и за которые народ совсем и не собирался бороться. Он провозгласил обязательность целостного, тоталитарного миросозерцания, господствующего вероучения, что соответствовало навыкам и потребностям русского народа в вере и символах, управляющих жизнью. Русская душа не склонна к скептицизму, и ей менее всего соответствует скептический либерализм. Народная душа легче всего могла перейти от целостной веры к другой целостной вере, к другой ортодоксии, охватывающей всю жизнь».