Предвидели ли Маркс и Энгельс такой поворот мировой истории? Полагаю, что да. И потому они с полным основанием писали в «Манифесте коммунистической партии»: «Коммунизм ни у кого не отнимает возможности присвоения общественных продуктов, он отнимает лишь возможности посредством этого присвоения порабощать чужой труд».

Порабощение чужого труда возникает, как мы видели, с присвоения мужчиной женщины, с той самой минуты, когда, в сущности, и зарождаются на Земле зачатки цивилизации. Но нелепо думать, что принципы, на которых возникли тысячелетия назад зачатки цивилизации, оказались единственно приемлемыми для всей последующей истории человечества. В Парижской коммуне Маркс и Энгельс увидели прообраз будущего переустройства мира на началах справедливости. «Коммуна сделала правдой лозунг всех буржуазных революций, – писали они, – дешевое правительство, уничтожив две самые крупные статьи расходов: постоянную армию и чиновничество». И далее: «Когда Парижская коммуна взяла руководство революцией в свои руки, когда простые рабочие впервые решились посягнуть на привилегию своего “естественного начальства” – на привилегию управления – и при неслыханно тяжелых условиях выполняли эту работу скромно, добросовестно и успешно, причем высший размер их вознаграждения не превышал одной пятой части жалованья, составляющего… минимум для секретаря лондонского школьного совета, – старый мир скорчило от бешенства при виде красного знамени – символа Республики Труда, развевающегося над городской ратушей».[20]

Россия не Франция и русские не французы и француженки. Но исторически сложилась так, что именно Россия с ее верностью общине, которую не удалось разрушить даже такому радикальному реформатору, как Петр Аркадьевич Столыпин, оказалась наиболее подготовленной к восприятию коммунистических идей.

Первыми выразителями действительно народных интересов стали в нашей стране Герцен, Добролюбов и Чернышевский. И начали они с поиска ответа на главнейший вопрос, над которым недосуг было задуматься правительству: а что это за феномен такой – русский народ? Герцен писал: «Мне всякий раз становится не по себе, когда я говорю о народе. В наш демократический век нет ни одного слова, смысл которого был бы так извращен и так мало понятен. Идеи, которые связываются с этим словом, по большей части неопределенны, исполнены риторики, поверхностны. То народ поднимают до небес, то топчут его в грязь. К несчастью, ни благородное негодование, ни восторженная декламация не в состоянии выразить верно и точно понятие, обозначаемое словом “народ”; народ – это мощная гранитная основа, скрепленная цементом вековых традиций, это обширный первый этаж, над которым надстроен шаткий балаган современного политического устройства». И далее: «Мне кажется, что в русской жизни есть нечто более высокое, чем община, и более сильное, чем власть; это “нечто” трудно выразить словами, и еще труднее указать на него пальцем. Я говорю о той внутренней, не вполне сознающей себя силе, которая так чудодейственно поддерживала русский народ под игом монгольских орд и немецкой бюрократии, под восточным кнутом татарина и под западной розгой капрала; я говорю о той внутренней силе, при помощи которой русский крестьянин сохранил, несмотря на унизительную дисциплину рабства, открытое и красивое лицо и живой ум и который, на императорский указ образоваться, ответил через сто лет громадным явлением Пушкина; я говорю, наконец, о той силе, о той вере в себя, которая волнует нашу грудь. Эта сила, независимо от всех внешних событий и вопреки им, сохранила русский народ и поддержала его несокрушимую веру в себя. Для какой цели?.. Это-то нам и покажет время».