Лада пятилась, пока не коснулась спиной шершавого ствола ивы. «Прощай, мой друг!», — достало сил прошептать, а мужчина уже примерялся накинуть мешок с горькой травой Ладе на голову.

— Не бойся, — повторял он со злобной усмешкой. — Мне ты вся без надобности, волосы понадобятся, и венок сгодится. Может, ещё что, как ведьма скажет.

Лада закрыла глаза, чтобы не видеть того, что будет дальше. Не смотреть в холодные глаза мучителя, а то, что мучения её ждут, не сомневалась. Может, и заслужила, кто ей судья?

«Смотри», — зашелестели ветви дерева, и Лада поневоле подчинилась. Голова гудела, будто ударили по ней тяжёлым, перед глазами всё плыло.

— Вот и умница, стой смирно, тебе же лучше будет, — приговаривал мужчина. — Ты всё равно...

И тут случилось то, чего Лада не ожидала, на что и надеяться не смела. И даже после сказать не смела: засмеют, свои же и засмеют, не бывает, мол, такого. А Лада поклясться могла, что видела. На Библии могла бы поклясться, именем Бога Единого, если бы можно было.

А раз нельзя, оставалось тихо возрадоваться и молчать. Молча благодарить.

5. Глава 5. Смена времен

1

— А ты... — бранные слова незнакомца потонули в шуме, производимом ветвями старой ивы, которая вся друг ожила, стряхнула с себя сон, как древний великан, и принялась мутузить нечестивца. Ветви схватили мужчину за ноги и подвесили вниз головой, другие хлестали по щекам, третьи опутывали руки, пока пленник не оказался спелёнатым, как муха, попавшая в паутину.

Рот ветви ему тоже закрыли, таращился он теперь на Ладу во все глаза и крутился вокруг себя, как носок веретена. А ветви подняли мешок с полынной травой и отбросили прочь.

Дышать сразу стало легче, Лада до того то ли от страха, то ли от немочи сидевшая на земле, прислонившись к стволу, вдруг почувствовала в себе силы подняться.

Дерево загудело как растревоженный улей. Лада не могла отойти от него ни на шаг и сказать ничего не смела, стояла, прижавшись щекой, и гладила. Шептала слова благодарности и плакала настоящими солёными слезами.

Никто не мог из «сестриц», а она сохранила сей дар.

«Всё хорошо, а сейчас иди, не оглядывайся», — дух дерева говорил грустно, будто вздыхал, слова звучали в шелесте листвы, в голове Лады, и всё её существо откликалось на этот мужской голос. Не молодой, не старый, и вечно грустный, будто сущность, заточенная в дереве, испытывала сильные муки.

«Иди», — повторил дух, и Лада побежала прочь, кинулась в воду, очнувшись только на дне озёрном, среди «сестриц», обступивших её с растерянным видом. На все расспросы сначала отмалчивалась, потом, когда остальные вернулись, Праскеве рассказать пришлось, та нахмурилась, дяде Митяю всё до мелочей повторить велела.

Конечно, Лада про дух дерева умолчала. Почему-то понимала, что не поверят, а если и не так, то запретят ходить на берег к иве.

— Слыхивал я о таком, болтают люди, когда я к ним в виде странника выхожу, что есть такие обряды, вылечить ли кого надо или клад сыскать, то требуется нечисть поймать. А вы, русалки, для того годитесь лучше прочих: болотницу или меня, к примеру, ещё изловить надо, чародейства во мне много, а вы смирные бываете. Вот он услышал твою грустную песню, подумал, что безобидна, робка, стало быть, недавно переродилась, ещё к человеку приязнь имеешь.

И замолчал. Насупился, снова превратившись в грозного деда, коим пугали не только маленьких детей, любивших убегать в лес по грибы и по ягоды, но и охочих до лесной добычи мужчин.

Больше на ту тему никто с Ладой не разговаривал. Жалели, конечно, «сестрицы» чаще звали её на посиделки, когда брались за вышивание белых рубах тонкими шёлковыми нитями — подарками с берега, приносимыми украдкой жителями, желающими задобрить силы Природы. Но больше всего Лада любила напускать туман, густой, как молочная пена, он стелился над поверхностью озера, набредал на берег, отгоняя незваных гостей.