— Ты молода, вот и развлекайся! А другим неповадно будет ко мне без спросу ходить, много последнее время люду повадилось в моих лесах охотиться да зверьё почём зря пугать. Слышала, что разрослась твоя деревня? То-то, и мне не нравится.

— Хорошее дело, молодец! — похвалила Праскева, когда Лада пересказала ей разговор с лешим. — Дело быстро на лад пойдёт.

— Я так не могу. Зачем губить людей?

— А зачем они губят травы, собирая на засушку, стреляют волка или кабана, задирают собаками зайца? Ради забавы. И для дела, для пропитания, для излечения. Вот и мы так, — прочитала отповедь Праскева, нахмурившись и поручив Ладе отправляться по делам и не попадаться пока на глаза.

Ну вот и славно! Лада была рада отсрочке и не любила выходить на берег: пугало её, что в сторону дома больше не тянет, что к людям она поневоле стала испытывать отвращение, особенно после одного случая, когда молодец из заезжих пытался изловить её в лесу, приняв за селянку, намерения сего пьяного парня сомнений не вызывали.

Убежала тогда, дядя Митяй помог, сказав позже, что могла сама его защекотать, а не старика звать на подмогу.

О судьбе юноши спрашивать Лада не стала. Боялась услышать, что из лесу он не вышел, а пуще того, опасалась, что поняв сие, не испытает сожаления. В груди Лады помимо воли поселилось стылая радость: ей жить не дали, как хочет, так почему другим повезти должно? Тем более, таким, как тот молодой человек с пьяными глазами и грязными речами.

Пришло лето, минул Троицын праздник, и Ладу избрали среди тех троих, кто должен был лишить жизни несчастного, пожелавшего русалку.

— Много лет уже мы того не делали, вижу, как некоторые ослабли, — Праскева избрала Ладу и Василину, третьей была она сама.

— Русалочья неделя настала, теперь наша седьмица, — радостно потирала руки Василина, и глаза её тёмно-синие заискрились потусторонним огнём. Холодным и ярким.

Лада только плечами пожала, более не противясь: надо, так надо. Надеялась, правда, что до неё черёд не дойдёт, не сыщется молодец, потому как она любила сиживать на ветвях старой плакучей ивы и петь грустные песни, заслышав которые у смертного сердце сковывало такой сильной тоской, что свет белый не мил казался. Вот и уходил поскорее, пока ноги нести могли.

В этот раз Праскева с «сестрицами» вышли на берег, едва наступили вечерние сумерки. Оделись для ночи как мирянки, одежда сохла в летнюю душную ночь быстро. Уселись на траву неподалёку от озера и принялись плести венки, заготовив заранее травы и лозы.

Вот душистая петрушка, она помогает усыплять бдительность смертного, вот гибкая лоза берёзы, венок получается пышнее, и обязательно красные заговорённые ягоды, что дядя Митяй собственноручно собрал. Захочет молодец убежать, так не сможет дороги найти, выведут тропы аккурат в объятия водной девы.

А как сомкнёт руки на её стане, поцелует в губы, так уже и жизнь станет не мила, так сказывали «сестрицы», но реально доводилось испытать страсть с земным мужчиной немногим. Спиридона сказывала, что знает среди них лишь троих, кроме Праскевы, та себе срок регулярно продляет.

«Главное, не жалеть их. Умрут счастливыми, такой страсти никогда бы не испытали».

Лада работала прилежно, но всё равно вздыхала. Хотела побыстрее отделаться от соглядатаев, водрузить на голову венок и побежать к родной иве, которой она поверяла все мысли и чаяния. И на ум тут же приходили верные советы, дух дерева так общался, и дядя Митяй в своё время подтвердил догадку.

— Пора! Счастливой ночи, сестрицы! — Праскева надела венок и, прежде чем скрыться в лесу, проверила, что на головах девушек венки сидят справно. Венок не просто украшение, это оберег, символ грешной ночи.